Василий Вонлярлярский - Большая барыня
На вопрос штаб-ротмистра стекло возка опустилось, и раздался женский голосок, но так неявственно, что Петр Авдеевич нашел нужным повторить вопрос.
— Clément, Clément! — раздалось в возке. — Que me veut cet homme?[96]
— Имя ваше и отечество? — проговорил в третий, раз штаб-ротмистр, не обращая никакого внимания на французскую, непонятную для него фразу.
— Имя мое Наталья, — робко отвечал тот же голос, — но зачем вам оно?
«Странно, — думал Петр Авдеевич, — а делать нечего». — Очень обязан, — сказал он наконец, — мне только того и нужно было.
— Но кто же вы?
— Я-с? я-с здешний, живу поблизости, сударыня!
— И знаете окрестности?
— Надеюсь, что знаю, сударыня.
— В таком случае, — продолжала дама, — скажите мне, пожалуйста, далеко ли до села Графского?
— До села Графского? — повторил штаб-ротмистр.
— Да!
— До села Графского отсюда будет верст этак с сорок с небольшим.
— Может ли быть? — воскликнула дама.
— Будьте-с уверены, сударыня, что не ошибаюсь, да не было бы больше, вот что-с! по той причине, что село Графское за Выселками от большой дороги считается верстах в двадцати пяти; потом, сударыня, в село Графское нужно было вам повернуть с большака влево, а вы повернули вправо; видно, ямщик-то ваш то есть олух, как же ему-то не знать села Графского?
— Бог мой! как досадно, — сказала дама, высовывая окутанную голову свою из дверок возка. — Clément! Clément, vous entendez? Nous nous sommes égarés; il ó a de quoi devenir folle… Où sond mes gens?[97]
— Ils sont а cent pasen arriere, madame la comtesse,[98] — отвечал почтительно тот, которого называла барыня Clément и который уже успел сползти с козел на землю и подойти к дверкам возка.
— Que faire, mon Dieu?[99] — проговорил с отчаянием тот же женский голос, — мы никогда не доедем на этих несчастных лошадях, — прибавила дама по-русски.
— Куда доехать, сударыня? да они не надышатся, — заметил Петр Авдеевич, осматривая со вниманием тощий почтовый семерик[100]. — На этих клячах вам не дотащиться не только до Графского, об этом и думать нечего, а они не довезут и до Выселков, ни за что не довезут.
Замечание штаб-ротмистра привело проезжую даму в совершенное отчаяние; она передала замечание штаб-ротмистра французу, который в ужасе отвечал барыне, что не ручается за собственную жизнь, ежели поблизости не отыщется ночлега.
— Послушай, голубчик, — сказала наконец дама, обращаясь к штаб-ротмистру, — скажи, пожалуйста, нет ли поблизости какой-нибудь усадьбы или даже простой, но чистой избы.
— Усадьба? есть, сударыня! да по вас ли будет? — отвечал, улыбаясь, Петр Авдеевич, которому голос дамы показался очень сладкозвучным.
— Ах, я буду всем довольна и поблагодарю тебя, мой друг, только сделай одолжение, расскажи ямщику, куда ехать.
— Не очень далеко, сударыня.
— О, тем лучше, тем лучше!
— И версты не будет, — продолжал штаб-ротмистр, — было бы где присесть, я, пожалуй, проводил бы вас сам!
— Ах, какое счастие! — весело воскликнула проезжая дама. — Clément! Cédez votre place а се brave homme et placez vous ailleurs[101].
Француз знаками указал Петру Авдеевичу козлы, а сам побежал ко второму экипажу, огромного размера кибитке, в которой и поместился с прочею полузамерзшею прислугою.
Штаб-ротмистр, внутренно посмеиваясь над дамою, принимавшею его, помещика, за голубчика, и приготовляя ей в уме своем сюрприз, подсел к ямщику, ударил его дружески по плечу и, указав пальцем на белевшееся впереди поле, приказал форейтору подгонять лошадей.
Возок двинулся скрыпя, за ним кибитка и не ожиданные костюковскими жителями гости со звоном и криком ямщиков стали подъезжать к узким воротам, подпертым с обеих сторон высокими сугробами.
Когда же передовые лошади возка, миновав кухню, направились к дому, вся дворня переполошилась и выбежала из избы. Кондратий Егоров принялся расталкивать сына своего, спавшего крепким сном на отцовской койке; Прокофьич спросонья же, надевая казакин, попадал руками в карманы вместо рукавов, и из всех служителей штаб-ротмистра один грязный мальчик в долгополой одежде встретил приезжих на крыльце дома, держа в одной руке сальный огарок в медном подсвечнике, а другою рукою прикрывая огонь со стороны ветра.
Ловко соскочил с козел Петр Авдеевич, отворил дверку возка и подал руку свою барыне, не зная еще, кого имел честь принимать и никак не догадываясь, что приезжая была не кто другая, как владелица богатого поместья Графского графиня Наталья Александровна Белорецкая.
Войдя в так называемую залу костюковского дома, приезжая дама сделала маленькую гримаску; но тотчас же, улыбнувшись, заметила, что тут ей будет очень хорошо, и, все-таки называя Петра Авдеевича голубчиком, спросила, кому принадлежит дом и кому обязана она гостеприимством!
— Мне-с, — отвечал, смеясь и самодовольно, штаб-ротмистр.
— Как вам? — воскликнула не без удивления дама, осматривая с любопытством проводника своего.
— Точно так, что мне, — повторил Петр Авдеевич, наслаждаясь удивлением прекрасной незнакомки, — я помещик и дома этого, и усадьбы, отставной штаб-ротмистр Петр Авдеев Мюнабы-Полевелов.
— И я могла так ошибиться?
— Будьте-с, сударыня, на этот счет совершенно покойны-с; мы люди простые, доложу вам, и без всякой то есть церемонии; правду сказать, вышел на перекресток по забавному делу, но умолчу-с и за честь почту знать, с кем имею счастие-с…
— Я соседка ваша, — отвечала, премило улыбаясь, дама.
— Может ли быть-с?
— Имение мое, — продолжала дама, — как вы сами сказали, верстах в сорока отсюда.
— Как, — воскликнул штаб-ротмистр, — вы, сударыня, графиня Наталья Александровна?
— Именно.
— Ваше сиятельство! но такой чести мог ли же я то есть ожидать?
— Полноте, сосед, без фраз и титлов, пожалуйста; мы начали знакомство наше в вашем доме, и потому остаетесь покуда у меня в долгу; а чтобы подать вам пример добрых и коротких отношений, располагаюсь у вас, как у себя, без церемонии и прошу чаю.
— Ваше сиятельство, какая милость.
— Петр Авдеевич, я рассержусь.
— Но!
Графиня сбросила с себя капор, салоп и, дружески протянув руку штаб-ротмистру, запретила ему раз навсегда употреблять в разговорах с нею «ваше сиятельство» и просила позвать кого-нибудь из прислуги ее.
Изумленный и ошеломленный Петр Авдеевич не коснулся, разумеется, руками своими до беленькой ручки прелесной графини; но, поцеловав ручку эту на лету, бросился вон из залы.
Менее чем чрез полчаса, домик костюковский преобразовался совершенно; дощатый пол его покрылся толстыми персидскими коврами, окна и стены гостиной завесились шелковою зеленою тканью; по столам разостлались снежной белизны скатерти, на них заблистали серебро и хрусталь; медные подсвечники Петра Авдеевича заменились складными серебряными канделябрами, а вместо сального огарка запылало в комнатах множество восковых свеч. Самая атмосфера жилища штаб-ротмистра мгновенно изменилась, и незнакомый ноздрям его аромат распространился по всему дому.
По троекратному приглашению откушать с графинею чай, Петр Авдеевич, трепеща всем телом, решился наконец облачиться в сюртук свой, примочил волосы водою и, застегнувшись на все пуговицы, явился в гости в собственную гостиную.
Перед графинею кипел уже самовар, и monsieur Clément с почтительною торопливостию суетился у чайного прибора, ослепившего роскошью своею непривычные глаза штаб-ротмистра. Костюковский помещик робко поднял глаза сначала на прибор, потом на француза, весьма неучтивого, потому что француз этот не отвечал на поклон Петра Авдеевича, а потом уже на саму графиню. Графиня была учтивее: она приветствовала штаб-ротмистра такою улыбкою, таким благосклонным взглядом, пред которым все прелести Пелагеи Власьевны потеряли свою цену.
Бедный Петр Авдеевич не подозревал существования женщин, подобных Наталье Александровне, не мог представить себе, что на одной с ним планете водятся такие создания, которые одним взглядом любого богатыря и унизят ниже травы, и возвысят выше Колосса Родосского[102], у которых и не пунцовые щечки и не полные ручки, а как взглянешь на них, так и перевернется все около сердца; о глазах же графини штаб-ротмистр не в состоянии еще был сделать никакого заключения: глаза эти принимали все цвета и все выражения, а когда останавливались на нем, тогда его собственные опускались к земле.
На графине была надета широкая черная бархатная мантилья, опушенная сереньким мехом, не знакомым штаб-ротмистру. Волосы ее, блестящие и черные, спускались двумя роскошными косами по обеим сторонам ее миниатюрного личика, прикрывая собою пару белых, как каррарский мрамор[103], детских ушей; из-под черного же платья выглядывала детская ножка, обутая в стеганую атласную ботинку.
