Владислав Реймонт - Мужики
Оба молчали. Шимек вел под уздцы лошадь и следил, чтобы телега не опрокинулась, так как дорога была вся в ямах. А Ягна шла с другой стороны, подпирала телегу плечом и думала, как ей принарядиться, когда пойдет к Борынам чистить капусту.
Темнело так быстро, что они уже едва могли разглядеть лошадь; дождь прекратился, но тяжелый сырой туман стеснял дыхание; а вверху глухо шумел ветер и налетал на деревья на плотине, к которой сейчас подъезжали Ягна с Шимеком.
Подъем на плотину был трудный — крутой и скользкий, лошадь спотыкалась и на каждом шагу останавливалась, и они едва удерживали воз, чтобы он не скатился назад.
— Не надо было столько наваливать на одну лошадь, — раздался вдруг чей-то голос с плотины.
— Это ты, Антоний?
— Я.
— Так поторопись, там тебя уже Ганка ждет не дождется. Подсоби нам!
— Погоди, сейчас сойду, так помогу. Темень такая, что ни зги не видать.
Антек так крепко подпер воз, что лошадь двинулась вперед во весь опор и остановилась только уже наверху, на плотине.
— Вот спасибо тебе! Ну и сильный же ты, Антоний! — Ягна протянула руку Антеку.
Телега двинулась дальше, а они оба вдруг примолкли и шли рядом, не зная, что сказать, в непонятном смущении.
— А что же ты обратно идешь? — шепнула Ягна.
— Провожу тебя до мельницы, Ягусь, — там вода дорогу сильно размыла.
— Ох, и тьма же, Господи! — воскликнула она.
— Страшно тебе, Ягусь? — спросил Антек тихо, придвигаясь ближе.
— Вот еще! Чего бояться?
Они опять замолчали и шли все так же — плечо к плечу.
— Глаза у тебя светятся, как у волка… даже чудно!..
— Придешь в воскресенье на музыку к Клембам?
— Не знаю, пустит ли мать…
— Приходи, Ягусь, приходи! — попросил он тихим, сдавленным голосом.
— Ты хочешь? — сказала она мягко, заглянув ему в глаза.
— Господи, да я ведь только ради тебя подрядил скрипача из Воли и ради тебя уговорил Клемба пустить нас в хату… ради тебя, Ягусь! — шептал он и так близко пригнулся к ней, дыша ей в лицо, что Ягуся даже немного отшатнулась и задрожала от волнения.
— Иди уж… тебя там ждут… еще увидит кто… иди!
— Так придешь?
— Приду… Приду! — повторила она и оглянулась, но Антек уже скрылся во мраке, и только слышно было хлюпанье жидкой грязи под его ногами.
Ягну внезапно пронизала дрожь, и что-то огненным вихрем ожгло сердце и голову. Она не понимала, что с нею. Глаза горели, словно засыпанные жаром, она не могла перевести дыхания, не могла утишить бурно стучавшего сердца. Она бессознательно раскинула руки, словно обнять кого-то хотела, и ею овладела такая страстная истома, что она чуть не застонала.
Она догнала воз, схватилась за подпоры, и хотя это было совсем не нужно, стала так сильно толкать его вперед, что воз даже скрипел, качался, и кочны капусты падали в грязь. А перед нею неотступно стояло лицо Антека, его глаза, жадные, горящие.
"Дьявол! Другого такого на свете нет!" — думала она в смятении.
Ее привел в себя грохот мельницы, мимо которой они проезжали, и шум воды, лившейся на колеса из-под шлюзов, открытых, так как река сильно разлилась… Вода с глухим ревом спадала вниз и, разбиваясь на белые брызги, пенилась и сверкала в широко разлившейся реке.
В доме мельника, стоявшем у самой дороги, уже зажгли огонь, и сквозь занавески видна была горевшая на столе лампа.
— Гляди, лампа у них, как у ксендза или у панов каких!
— А разве они не богачи? Земли у него больше, чем у Борыны, денег столько, что он их под проценты отдает. Думаешь, мало он на помоле плутует? — сказал Шимек.
"Живут, как помещики… Таким всегда хорошо. Ходят по комнатам… на диванах вылеживаются в тепле… едят сладко, а люди на них работают…"- думала Ягна без всякой зависти, не слушая Шимека, который, при всей своей молчаливости, разговорившись, мог говорить без конца.
Наконец, они дотащились до дому. В хате было светло, тепло, на очаге весело бушевал огонь. Енджик чистил картошку, а старуха готовила ужин.
У печи грелся какой-то пожилой седой человек.
— Что, кончили, Ягна?
— Осталась на полосе самая малость, охапки три, не больше.
Ягна ушла в свою каморку переодеться, и скоро она уже хлопотала в избе и собирала на стол, внимательно и с любопытством приглядываясь к незнакомому старику, который сидел молча, смотрел в огонь и, перебирая четки, шевелил губами… Когда сели ужинать, Доминикова положила лишнюю ложку и позвала его к столу.
— Оставайтесь с Богом! Я еще загляну к вам, потому что, может, подольше в Липцах поживу.
Он встал на колени и, помолясь на образа, перекрестился и вышел.
— Кто это! — спросила Ягна с удивлением.
— Странник святой, от Гроба Господня идет… я его давно знаю, он не раз в Липцах бывал. Года три тому назад…
Она не договорила: вошел Амброжий, поздоровался и сел у печи.
— Холодище такой и ливень, что даже деревяшка моя окостенела!
— И чего ты ночью по грязи бродишь?.. Сидел бы дома да Богу молился, — сказала хозяйка ворчливо.
— Скучно стало одному, вот я и пошел по девушкам ходить, да к тебе, Ягуся, первой зашел…
— Девушку вашу смертью звать…
— Эта про меня совсем забыла — за молодыми бегает.
— Ну? — вопросительно бросила Доминикова.
— Правду говорю. Его преподобие уже ходил на тот берег причащать Бартека.
— Что ты? На ярмарке я его видела здоровым.
— Зятек так его саданул колом, что всю печенку ему отшиб!
— За что же это? Когда?
— Из-за чего же, как не из-за земли? Спорили уже с полгода, а вот нынче в полдень и сочлись.
— Кары божьей нет на них, на разбойников! — сказала Ягна.
— Придет она, Ягна, придет, не беспокойся, — сказала уверенно мать, поднимая глаза к образам.
— А кто помер, уже не встанет, — тихо отозвался Амброжий.
— Садись к столу, поешь чего Бог послал.
— Не откажусь. Одну мисочку, ежели большая, пожалуй, одолею, — балагурил Амброжий.
— И все-то у тебя на уме шутки да забавы.
— Только они мне и остались. А заботы — на что они мне?
Все сели к столу, на котором стояли миски, и ели медленно, молча. Только Амброжий иногда шутил, но смеялся он один — парни рады бы посмеяться, да боялись суровых взглядов матери.
— Ксендз дома? — спросила Доминикова к концу ужина.
— А где же ему быть в такую слякоть? Сидит, как еврей, над книгами.
— Мудрый он человек, ученый.
— И добрее его на свете нет, — добавила Ягна.
— А как же никому в бороду не плюет и все, что дадут, берет…
— Будет тебе вздор молоть!..
После ужина Ягна и мать сели прясть, а сыновья, как всегда, стали убирать со стола и мыть посуду. Так уж было заведено у Доминиковой, — сыновей она держала в ежовых рукавицах и заставляла делать всякую домашнюю работу, чтобы Ягуся ручек не запачкала.
Амброжий закурил трубку, пуская дым в печку, и то поправлял головешки, то подбрасывал еще хворосту. Он все поглядывал на женщин, что-то, видимо, обдумывая.
— Кажись, сваты к вам приходили?
— Сколько раз!
— Не диво — Ягна-то у тебя красавица писаная. Ксендз Говорил, что лучше ее и в городе не встретишь.
Ягна покраснела от удовольствия.
— Так и сказал? Дай ему Бог здоровья! Давно я собираюсь отнести ему денег на поминанье. Завтра непременно отнесу.
Амброжий начал, понизив голос:
— Заслал бы к вам сватов еще один человек, да опасается маленько.
— Парень? — спросила старуха, наматывая пряжу на стучавшее по полу веретено.
— Хозяин, первый на всю деревню… родовитый… только вдовец.
— Чужих ребят качать не стану!
— Дети у него уже выросли, Ягуся, не бойся.
— На что ей старый… Она у меня еще не засиделась. Подождет молодого, такого, что ей приглянется.
— Молодых у нас довольно, за этим дело не станет. Парни хоть куда: папиросы курят, пляшут в корчме и водку дуют, а невесту каждый себе присматривает такую, за которой и землю и денежки дадут, — чтобы было на что гулять… Хозяева, сукины дети! До полудня спят, а после полудня тачками навоз возят да лопатами поле пашут.
— Такому я на потеху Ягны не отдам.
— Правильно! Недаром говорят, что ты на деревне всех умнее.
— А только и со стариком молодой какая радость?
— Что ж, для радости разве кругом молодых нет?
— До таких лет дожил, а все еще у тебя ветер в голове! — строго остановила его Доминикова.
— Э… мало ли что сболтнешь иной раз, чтобы язык почесать.
Они долго молчали.
— Старик и уважит и на чужой грош не позарится, — снова начал Амброжий.
— Нет, нет. Отдай за старика — греха не оберешься.
