Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
— Залман, что ты такое говоришь? — заплакала Стерна. — Можно, не дай Бог, подумать, что ты со мной прощаешься… Скажи уж, что мне можно знать?..
— Мне снилось жертвоприношение…
Заплаканные глаза Стерны вспыхнули:
— Жертвоприношение, которое приносил праотец наш Авраам?.. Залман, это ведь большая честь! Не все удостаиваются такого сна…
— Не то жертвоприношение… — печально покрутил головой реб Шнеур-Залман. — Не Исаак лежал связанный на поленьях, а трое… Их лица не были ясно видны… И не праотец наш Авраам стоял над связанными, а я сам, Шнеур-Залман, сын Ривки, с ножом для убоя скота в руке, с миснагедским ножом, неотшлифованным…
Здесь ребе перестал говорить и закрыл глаза. Стерна не выдержала и попыталась помочь ему, чтобы он вспомнил:
— И голос воззвал…
— Нет, — слабо покачал головой больной. — И именно поэтому этот сон был таким тяжелым. Я не удостоился услышать глас Божий с Небес, не дождался… И я принялся искать взглядом барана среди кустов. Но ни кустов, ни деревьев, ни барана я не увидел, а только приближавшийся туман. И великая грусть надвинулась на землю вокруг меня, как будто на исходе субботы после гавдолы, когда нет уверенности в помощи Бога… И вдруг я вижу талес, колышущийся в тумане, и лицо учителя нашего Элиёгу, Виленского гаона, да благословенна будет память о нем. Он появился с большой филактерией на голове. И он прикоснулся к филактерии рукой, поцеловал руку и закричал на меня: «Чего ты еще ждешь, Шнеур-Залман?..» Я принялся умолять его: «Учитель наш Элиёгу, светоч нашего Изгнания! Как я могу совершить такое служение? Откуда мне взять такую силу?»… И он снова разозлился: «А расколоть святые общины в Литве и в Белоруссии ты смог? Значит, и это ты тоже сможешь сделать!» И я смутился, я поднял нож и с дрожью во всем теле начал произносить благословение… Но прежде, чем я успел его досказать, огонь вспыхнул из поленьев с жертвами, он ослепил мои глаза и обжег мои губы. Я бросился бежать с плачем: «Владыка мира, чего Ты от меня хочешь?..» А голос учителя нашего Элиёгу кричал мне вслед из тумана: «Беги домой, Шнеур-Залман! Посланец все тебе расскажет!..»
Потрясенная Стерна поднялась с места:
— Это поэтому… поэтому-то ты так расспрашивал про «посланца»?
— Я? Расспрашивал? — не понял реб Шнеур-Залман.
— Ты несколько раз спрашивал: «Не было ли здесь посланца?..» Просыпался и спрашивал…
— Я не помню… — сказал реб Шнеур-Залман, потирая свой морщинистый лоб. — Я больше ничего не помню…
Потом он довольно долго сидел печальный и молчал. Понемногу он снова впал в болезненную сонливость. Он дрожал и бормотал:
— Все правильно… Стерна, ты видишь?.. Правильно. Нет больше меры милосердия. Миснагедский нож для убоя… Не отшлифованный, как у хасидов… Это мера справедливости гаона Элиёгу… Его нож. Его посланник… Господь Милосердный да спасет нас! Уже пришло время, уже давно пришло время…
3
Стерна не на шутку испугалась оставаться с больным наедине. Ее субботняя уверенность в помощи Господней ушла, и ею овладел будничный страх. Ребе стало заметно хуже. Его закрытые глаза под высоким лбом глубоко запали. Беспокойное бормотание прекратилось.
Кроме того, прошло добрых два часа после гавдолы, а Мойшеле, ее сын, все еще не вернулся после общественной молитвы, проходившей на другом краю села, где квартировала семья Шнеура-Залмана и множество других беженцев. Что-то там наверняка произошло. Потому что иначе оттуда уже прибежали бы посмотреть, как идут дела у отца, как себя чувствует дедушка…
Несколько раз Стерна выходила из комнатки, где лежал ее муж, в корчму и спрашивала, не приходил ли кто. И корчмарь, стоявший за стойкой, каждый раз отвечал, что никто не приходил. Несколько иноверцев-крестьян, пришедших порадовать свое сердце рюмкой водки, держались тихо. Когда раввинша входила, они кланялись. Все крестьяне в Пенах знали, что великий «рабин» болен и что начальство его уважает. Доказательством этого служило то, что сельский староста получил бумагу из Курска, в которой было сказано, чтобы ребе и его семью хорошо приняли. Делам местных жителей это отнюдь не мешало. Они зарабатывали на молоке, на муке и на фураже и за каждый свободный угол тоже брали хорошие деньги, какие тут прежде никому и не снились… Поэтому в корчме все вели себя тихо, как ягнята. Вместо того чтобы кричать и галдеть при каждом глотке водки, как заведено, крестьяне шушукались, а вместо того, чтобы распевать во все горло свои лихие песни, перебрасывались короткими фразами и отдельными словами. Главное — не побеспокоить «хворого рабина»…
Наконец Стерна не выдержала такой напряженной тишины и велела послать парубка за своими детьми, сказать им, чтобы немедленно пришли. А сама тихо присела недалеко от больного и при слабом свете сальной свечки стала читать тхину.[446] Раввинша хотела облегчить таким образом боль своего сердца…
Читая молитву, она заметила, что буквы в ней как-то красновато светятся и прыгают перед ее очками. Стерна оглянулась: откуда вдруг такой странный отсвет? И увидела, что единственное окошко, выходящее в сторону села, все залито красным светом. Красный отблеск трепетал в нем.
Но еще до того, как она успела проследить, что это, за стеной корчмы вдруг началась суматоха, суета, беготня. Бежали обутые в сапоги ноги, двери хлопали. И все перекрывал крик перепуганной иноверки:
— Люды добри![447] Моя хата…
И вся суматоха перенеслась на улицу. Щелкнул кнут.
Тогда Стерна выбежала посмотреть, что это такое, где это горит, а заодно попросить, чтобы люди больше так не шумели. Корчмарь от растерянности почесал свой заросший бородой подбородок, а корчмарка стала совать раввинше в руки какое-то письмо и оправдываться:
— Это не мы,
