Уильям Коллинз - Черная ряса
— Видите, матушка, что вы ошиблись. Перенесите это испытание так же твердо, как переносили другие.
Сказав это весьма нежно, она снова обратилась к Стелле, не стараясь скрывать перехода к холодности и недоверию.
— Одна из нас должна говорить прямо, — сказала она. — Наши немногие знакомые почти так же бедны, как мы, притом они все французы. Я вам говорю, что у нас нет друзей англичан. Каким образом этот анонимный благодетель узнал о нашей бедности? Вы нас не знаете, следовательно, не вы могли указать на нее.
Стелла только теперь поняла, в какое неловкое положение она попала. Она смело встретила возникшие затруднения: ее поддерживало убеждение, что она служит делу, приятному Ромейну.
— Вы, вероятно, руководствовались лучшими побуждениями, советуя вашей матушке не говорить своего имени, — продолжала она, — будьте настолько справедливы, чтобы предположить, что и у вашего «анонимного благодетеля» есть причины не открывать свой фамилии.
Этот удачный ответ побудил мадам Марильяк принять сторону Стеллы.
— Милая Бланш, ты говоришь слишком резким тоном с этой доброй барышней, — сказала она дочери. — Стоит взглянуть на нее, чтобы увидеть ее добрые намерения.
Бланш с угрюмой покорностью снова взялась за иглу.
— Если мы должны принять милостыню, то я по крайней мере желала бы знать руку, подающую ее, — отвечала она. — Больше я ничего не скажу.
— Когда тебе будет столько же лет, сколько мне, — сказала мадам Марильяк, — ты не будешь рассуждать так резко, как теперь. Мне многому пришлось научиться, — продолжала она, обращаясь к Стелле, — и я думаю, это послужило мне на пользу. Я не была счастлива в жизни…
— Вы были мученицей всю свою жизнь! — сказала девушка, не будучи в силах сдержать себя. — Отец! Отец!
Она отбросила от себя работу и закрыла лицо руками.
Слабая мать впервые заговорила строго:
— Пощади память отца! — сказала она.
Бланш вздрогнула, но промолчала.
— У меня нет ложной гордости, — продолжала мадам Марильяк. — Я признаюсь, что мы в нищете, и без дальнейших вопросов благодарю вас, дорогая мисс, за ваши добрые намерения. Мы перебиваемся кое-как. Пока глаза мои служат мне, работа дает нам средства к жизни. Моя старшая дочь зарабатывает кое-что уроками музыки и вносит свою долю в наше бедное хозяйство. Я не отказываюсь наотрез от вашей помощи, но говорю только: мы еще попытаемся пробиться сами.
Едва она проговорила это, как слова, долетевшие из соседней комнаты, прервали ее и повели к последствиям, которых присутствовавшие не предвидели, из-за легкой перегородки, разделявшей комнату, вдруг раздался пронзительный голос, похожий на визг.
— Хлеба! — кричал кто-то по-французски. — Я голоден. Хлеба! Хлеба!
Дочь вскочила.
— Вот, он выдал нас! — воскликнула она с негодованием.
Мать молча встала и отворила шкаф, стоявший как раз напротив Стеллы. Она увидела две-три пары ложек в вилок, несколько чашек, блюдечек и тарелок и сложенную скатерть. Кроме этого, на полках не было ничего, не было даже черствой корки хлеба, которую искала бедная женщина.
— Пойди, душа моя, успокой брата, — сказала она, запирая шкаф с таким же терпением, как всегда.
Когда Бланш вышла из комнаты, Стелла вынула портмоне.
— Ради Бога, возьмите что-нибудь! — вскричала она. — Я предлагаю вам с полным уважением, я предлагаю вам взять взаймы.
Мадам Марильяк ласково сделала знак Стелле, чтобы она закрыла портмоне.
— Не расстраивайте себя из-за пустяков, — сказала она. — Булочник поверит нам, пока мы не получим денег за работу, и дочь моя знает это. Если вы не хотите сообщить ничего больше, скажите по крайней мере ваше имя? Мне тяжело говорить с вами как с совершенно посторонней.
Стелла тотчас исполнила ее просьбу. Мадам Марильяк улыбнулась, повторяя ее имя.
— Между нами есть некоторая связь, — сказала она. — И у нас, во Франции, новорожденным тоже дают это имя. Здесь, на чужбине, оно звучит как родное. Дорогая мисс Стелла, мальчик мой, испугавший вас, прося хлеба, снова заставил меня вернуться к самой тяжелой из моих забот. Когда я думаю о нем, я почти готова преодолеть чувство, удерживающее меня… Нет, нет! Спрячьте портмоне. Я не настолько бессовестна, чтобы занять сумму, которую никогда не буду в состоянии возвратить. Я расскажу вам, в чем состоит мое горе, и вы поймете, что я говорю серьезно. У меня было два сына. Старшего — самого лучшего и любящего из моих детей — убили на дуэли.
При этом внезапном сообщении у Стеллы вырвался крик сочувствия, который она не в состоянии была сдержать. Теперь, в первый раз, она поняла упреки совести, мучившие Ромейна, с такой ясностью, с какой не понимала их во время рассказа леди Лоринг о дуэли. Приписывая впечатлительности молодой девушки эффект, произведенный ее словами, мадам Марильяк еще увеличила затруднительное положение Стеллы, начав извиняться.
— Мне так досадно, что я напугала вас, — сказала она. — В вашей счастливой стране такая ужасная смерть, как смерть моего сына, неизвестна. Я должна упомянуть о ней, иначе вы бы не поняли то, что я вам расскажу. Но, может, мне не стоит продолжать рассказ?
— Нет, нет! — быстро сказала Стелла. — Прошу вас, продолжайте!
— Сыну моему, который теперь в соседней комнате, всего четырнадцать лет. Богу угодно было наложить тяжелое испытание на невинное дитя. Он уже не приходит в себя с того ужасного дня, когда последовал за дуэлянтами и был свидетелем смерти брата. Вот, вы опять бледнеете! Как я поступила необдуманно и жестоко? Мне следовало бы помнить, что вы в своей счастливой жизни не слышали о таких ужасах!
Стараясь овладеть собой, Стелла пыталась жестом успокоить мадам Марильяк. Девушка знала теперь, что голос, доносившийся из соседней комнаты, был тот самый, который преследовал Ромейна. В ее ушах звучала не просьба о хлебе, а слова: «Убийца! Убийца! Где ты?»
Стараясь побудить мадам Марильяк прервать невыносимое молчание, она повторила:
— Продолжайте, прошу вас, продолжайте!
Тихий голос вдовы действовал на нее успокаивающе, и ей хотелось снова испытывать его влияние.
— Я не должна винить только дуэль в несчастье моего бедного мальчика, — сказала мадам Марильяк. — Уже в детстве ум его развивался не так быстро, как тело. Смерть брата, вероятно, только ускорила результат, который наступил бы и без того рано или поздно. Не бойтесь его. Он никогда не впадает в бешенство — из всех моих детей он самый красивый. Желаете вы видеть его?
— Нет. Лучше дослушаю, что вы скажете о нем. Он не сознает своего несчастья?
— По целым неделям он бывает тих, и вы бы не заметили по наружности разницы между ним и другими мальчиками. Но, к несчастью, именно в это время на него находит беспокойство. Он подстерегает удобный случай и, как только мы перестаем наблюдать за ним, пытается скрыться он нас.
— То есть уходит он вас и сестер?
— Да. Месяца два назад он пропал у нас. Только вчера его возвращение сняло с нас страх, который я даже не могу описать вам. Мы не знаем, где он был и с кем провел время своего отсутствия. Никакими способами невозможно заставить его рассказать об этом. Сегодня утром мы подслушали, как он говорил сам с собой.
Стелла спросила, не говорил ли он о дуэли.
— Никогда. Он, кажется, забыл о ней. Сегодня утром мы слышали только два-три отдельных слова, о какой-то женщине и потом еще что-то, кажется, намек на чью-то смерть. Прошлой ночью, когда он ложился спать, я была около него и мне показалось, что он что-то скрывает от меня. Я сложила его платье, кроме жилета, как вдруг он выхватил его у меня и подложил себе под подушку. Я не могу осмотреть жилет так, чтобы он не знал этого. Он спит чрезвычайно чутко, как только подойдешь к нему, он тотчас же просыпается. Извините, что я утомляю вас такими подробностями, интересными только для нас. Но вы по крайней мере поймете постоянный страх, в котором мы находимся.
— В вашем несчастном положении, — сказала Стелла, — я бы попыталась расстаться с ним — то есть поместить его куда-нибудь, где бы за ним был медицинский надзор.
Лицо матери приняло еще более грустное выражение.
— Я уже справлялась об этом, — отвечала она. — Прежде он должен, провести ночь в работном доме, чтобы быть принятым как не имеющий средств в дом призрения. О, моя дорогая, должно быть, во мне еще есть остаток гордости! Он теперь мой единственный сын. Отец его был генералом французской армии, я выросла между людьми благородными по происхождению и воспитанию — я не могу отвести своего мальчика в работный дом!
Стелла поняла ее.
— Я сочувствую вам от всего сердца, — сказала она. — Поместите его в частный приют, где бы он был под надзором знающего и доброго человека, и позвольте мне, прошу вас, открыть свое портмоне.
Но вдова упорно отказывалась.
Стелла настаивала:
— Может быть, вы не знаете частного приюта, которым могли бы быть довольны?
