Евгения Марлитт - В доме Шиллинга
Баронъ Шиллингъ жилъ почти исключительно своимъ искусствомъ. Онъ выстроилъ въ саду и отдѣлалъ великолѣпную мастерскую, которую однако часто покидалъ, много путешествуя и живя то въ Италіи, то во Франціи, преимущественно же въ Скандинавіи, потому что она наиболѣе соотвѣтствовала его идеямъ, которыя онъ олицетворялъ въ своихъ картинахъ. Но всюду, гдѣ его ни встрѣчали на улицахъ Рима, Парижа, Стокгольма, его видали подъ руку съ длинной, бѣлокурой, блѣдной женщиной, весьма изящно одѣтой, но почти всегда во все сѣрое.
Она, очевидно, отказалась отъ борьбы съ артистической дѣятельностью мужа послѣ долголѣтней проповѣди о своей горячей ненависти къ малеванью, послѣ того какъ она тщетно старалась всѣми силами воспрепятствовать постройкѣ мастерской въ древнемъ дворянскомъ домѣ, послѣ всѣхъ потрясеній ея слабыхъ нервъ. Никогда эти старанія не имѣли никакого дѣйствія на веселое спокойствіе, на расположеніе духа ея мужа, не только на его любовь къ живописи и вдохновеніе. Этотъ молодой человѣкъ къ ея удивленію былъ еще менѣе податливъ, чѣмъ ея старый строгій духовникъ, — великолѣпная мастерская воздвиглась на ея глазахъ, прекрасныя картины оканчивались одна за другой, ненавистныя модели, не стѣсняясь, ходили мимо «хозяйки дома», и еще болѣе ненавистная «плата за живопись» присылалась на имя знатнаго барона Шиллинга… Итакъ молодая женщина предпочла охранять преисполненное опасностей призваніе своего мужа, тѣмъ болѣе, что скрываемая ею страстная любовь указывала ей этотъ постъ. Ея слабое здоровье запрещало ей утомительныя путешествія, но тѣмъ не менѣе она предпринимала ихъ. Она безъ всякихъ возраженій со своей стороны и безъ требованій съ его приказывала все укладывать, какъ только онъ назначалъ день отъѣзда. Она ходила съ нимъ по всѣмъ музеямъ и картиннымъ галлереямъ, спускалась въ ущелья, поднималась на вершины горъ и молча сидѣла возлѣ него съ вѣчнымъ вышиваніемъ въ рукахъ, когда онъ начиналъ рисовать.
Въ артистическомъ кружкѣ баронессу ненавидѣли за тотъ важный видъ, съ которымъ она уклонялась отъ всякаго пониманія художественныхъ дарованій своего мужа и вообще искусства, и когда въ 1866 году баронъ Шиллингъ внезапно явился на мѣсто военныхъ дѣйствій въ Богеміи въ качествѣ кавалера ордена св. Іоанна и вмѣстѣ съ тѣмъ въ качествѣ живописца и дѣлалъ походы, то его знакомые художники радовались, что «таскавшаяся подлѣ него длинная сѣрая тѣнь» на этотъ разъ должна была отстать отъ него и остаться дома. Высшее общество, напротивъ, находило, что она хотя и некрасива, но совсѣмъ comme il faut[13] со своими гордыми манерами. На ея визитныхъ карточкахъ стояло два знатныхъ почтенныхъ имени, она была единственной наслѣдницей богатаго барона Штейнбрюкъ и строгой почти до фанатизма католичкой — все это доставляло ей не мало почета и уваженiя, въ особенности, въ Римѣ.
Къ немалому удивленію окрестныхъ жителей въ послѣдніе зимніе мѣсяцы въ домѣ Шиллинга ежедневно дымились трубы, и каждый вечеръ зажигался газовый фонарь у подъѣзда; но наступила и прошла весна, а въ бель-этажѣ каждое утро продолжали подниматься занавѣски и изъ-за нихъ виднѣлись кружевныя и шелковыя драпировки. Говорили, что баронъ Шиллингъ работаетъ надъ большой картиной и потому удалился сюда отъ общества. Его рѣдко видали въ переднемъ саду, и еще рѣже въ окнахъ бель-этажа, гдѣ жила баронесса… Между тѣмъ онъ ѣздилъ верхомъ по окрестностямъ; онъ ѣздилъ всегда одинъ и часто забирался на непроходимыя тропинки, чтобы срисовать прекрасное дерево или выступъ утеса.
Его мастерская находилась въ саду, лежащемъ за домомъ какъ разъ среди густо населенной части города, но садъ былъ такъ великъ, что въ срединѣ его царствовала глубокая тишина, точно въ уединенномъ паркѣ. Въ семнадцатомъ столѣтіи гордые рыцари выставили на восточномъ фасадѣ дома среди зелени буксовъ огромный гербъ Шиллинговъ; розмариновыя и тисовыя изгороди были подстрижены въ видѣ вазъ, пирамидъ и громадныхъ птицъ и перемѣшивались съ гротами изъ раковинъ и безобразными каменными статуями. Эти лишенныя всякаго вкуса сооруженія почитались всѣми потомками до барона Крафта, который со своимъ здравымъ смысломъ уничтожилъ это безобразіе. Изувѣченнымъ деревьямъ и кустарникамъ предоставлено было разрастаться, какъ имъ угодно, устроены были прекрасныя лужайки, посажены хорошія молодыя деревья, и всѣ ручейки и фонтаны, вытекавшіе изъ птичьихъ носовъ и ртовъ жабъ, теперь вытекали самымъ естественнымъ образомъ изъ мшистыхъ камней и, весело журча, струились серебристыми нитями по лужайкамъ до самаго пруда, обсаженнаго молодыми здоровыми липами, служившими убѣжищемъ для простыхъ и черныхъ дроздовъ, зябликовъ и пугливой иволги, сладкіе цвѣты клевера на лужайкахъ усѣяны были жужжащими пчелами и шмелями, а для лакомыхъ бабочекъ было много клумбъ, переполненныхъ лѣтними цвѣтами… Съ восточной стороны садъ отдѣлялся стѣной отъ уединенной улицы. Густыя сосны въ перемежку съ лиственными деревьями закрывали каменную стѣну, и къ этому то лѣсочку мастерская была обращена своимъ свѣтлымъ оштукатуреннымъ фасадомъ и смотрѣла на этотъ зеленый оазисъ, полный благоуханія и птичьяго пѣнія.
11
Стеклянная дверь, которая вела изъ комнатъ верхняго этажа на южную галлерею нижняго этажа, была настежь открыта. Съ ближайшихъ горъ черезъ хвойный лѣсъ дулъ свѣжій утренній вѣтерокъ, лѣниво и медленно вливался въ открытый салонъ и проникалъ въ цвѣтущую оранжерею, наполнившую благоуханіемъ четыреугольникъ террасы, окруженный каменной балюстрадой. Высокія густо разросшіяся верхушки деревьевъ такъ близко прилегали другъ къ другу, что въ комнатѣ, несмотря на яркій ослѣпительный свѣтъ утра, было сумрачно и прохладно.
Накрытый для завтрака столъ уютно стоялъ въ уголкѣ, тамъ, гдѣ подлѣ великолѣпной магноліи карабкался пo стѣнѣ дикій виноградъ, часть котораго, перекинувшись черезъ балюстраду, старалась зацѣпиться своими длинными тонкими усиками за ближайшую колонну. Пестрые попугаи арасъ бѣшено раскачивались на своихъ стойкахъ подъ апельсинными деревьями и съ пронзительными криками протягивали шею къ корзинкѣ съ печеньемъ; съ крыши дома слетали стаи воробьевъ, покушавшихся напасть на завтракъ, потомъ появилась Минка робко и поспѣшно, какъ будто она дезертировала въ отворенную дверь.
Она съ такой же страстью, какъ и прежде, рвала всякое письмо, всякую фотографію, все, что можно было разорвать, и уничтожала все что она могла стащить; она ломала вѣера и зонтики своей госпожи, съ большимъ удовольствіемъ царапала ногтями лица прислуги, рвала ихъ платья и утаскивала въ недоступныя мѣста уборы и наряды. Но баронесса всегда защищала свою Минку съ такимъ же безмолвнымъ хладнокровіемъ, съ какимъ баронъ Шиллингъ — свою строющуюся мастерскую. Она съ невозмутимымъ спокойствіемъ покупала себѣ новые вѣера и зонтики, безъ возраженія платила жалующейся прислугѣ за испорченныя вещи и сама лазила по чердакамъ и сѣноваламъ, разыскивая запрятанныя тамъ вещи.
Злобное животное было такъ же проворно и ловко, какъ и восемь лѣтъ назадъ. Оно быстрымъ скачкомъ прогнало съ балюстрады шумѣвшихъ воробьевъ, набило себѣ защечные мѣшки пирожками къ великой досадѣ арасъ и быстро скользнуло на противоположный конецъ террасы. Тамъ поднимались вершины прилегавшей къ террасѣ платановой аллеи; ихъ зелень, точно зеленыя волны, склонялась надъ балюстрадой, и обезьяна, взобравшись по колоннѣ, совершенно скрылась въ освѣжающихъ вѣтвяхъ.
Вслѣдъ за тѣмъ на террасу вышла баронесса. Она была не одна; дама, еще молодая, съ величественной осанкой, со смуглымъ лицемъ и черными густыми спускавшимися на лобъ волосами, слѣдовала за ней. Она положила мягкій пледъ на стулъ, стоявшій въ защищенномъ отъ вѣтра уголкѣ и разостлала мѣхъ на каменныя плиты; она сдѣлала все это очень заботливо, но въ то же время съ достоинствомъ и любовью, какъ подруга юности — ибо баронесса Шиллингъ и фрейленъ Адельгейда фонъ Ридтъ были друзьями дѣтства. Онѣ были неразлучны въ монастырскомъ пансіонѣ и потомъ постоянно переписывались, поэтому понятно, что баронесса въ 1866 г., когда ея супругъ рѣшилъ безповоротно отправиться на мѣсто военныхъ дѣйствій, тотчасъ же вытребовала кь себѣ свою пріятельницу, не желая оставаться одной. Съ тѣхъ поръ Адельгейда стала часто бывать у нея и гостить по цѣлымъ мѣсяцамъ, чтобы ухаживать за своей болѣзненной подругой, — она могла это дѣлать, не пренебрегая другими своими обязанностями, такъ какъ была канониссой [14] и не имѣла совсѣмъ родныхъ.
— Пожалуйста, Адельгейда, заставь замолчать этихъ раскричавшихся обжоръ! — сказала съ досадой баронесса, показывая на попугаевъ. — У Арнольда страсть дѣлать мнѣ самые неразумные и несносные подарки, а я потомъ должна изъ вѣжливости терпѣть ихъ подлѣ себя къ величайшему моему мученію.
Она тяжело вздохнула.
