Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха

На сером фоне картины с гордым видом красавицы, привыкшей к восхищениям, стояла статная женщина — вся в белом. Украшенная бриллиантами шляпка с перьями казалась трепещущей на ее золотых и пышных, как львиная грива, кудрях. Под кружевным шелковым декольте вызывающе выпирали чашечки тугих персов. Ее руки были затянуты в длинные, выше локтя, перчатки — одна держала роскошный веер, а другая придерживала темный плащ, отороченный атласом цвета горячей алости, соскальзывающий с обнаженных плеч и, казалось, готовый вот-вот упасть вниз. Нижняя часть фигуры, едва намеченная черными линиями угля, четко выделялась на белом полотне. Лицо было почти готово, с него на трех мужчин смотрели надменные и холодные глаза, но их холодность была мнимой, потому что в глубине зрачков таились мощные страсти, залегал угасший вулкан, способный в любой момент проснуться.

Эта высокая и стройная дама с очаровательными женскими округлостями была в самом расцвете второй молодости и очевидно наслаждалась всеми преимуществами своего высокого положения, в уголках ее глаз залегли морщинки усталости.

Откинувшись в кресле, Котонер смотрел на графиню с невозмутимостью добропорядочного старого холостяка и говорил о ее красоте спокойно, чувствуя себя в безопасности от искушения.

— Да, это она. Ты разгадал ее, Мариано. Она как вылитая... О, это была знаменитая женщина!

Реновалес словно бы обиделся.

— Не только была, но и есть, — сказал он почти сердито.

Котонер не умел спорить со своим кумиром и поспешно добавил:

— Графиня действительно женщина замечательная, удивительно красивая и изящная. Говорят, у нее добрая душа и она не может спокойно видеть страдания мужчин, влюбленных в нее. Ох и поразвлеклась эта дама в своей жизни!..

Реновалес вновь рассердился, будто слова друга задели его за живое.

— Ну-ну! Все это ложь и клевета, — мрачно возразил он. — Выдумки светских хлыщей, не смирившихся с ее равнодушием к ним и распространяющих о ней всякие сплетни.

Котонер не стал настаивать. Собственно, он ничего не знает, только пересказывает то, что слышал. Знатные дамы, в обществе которых он обедает, все время перемывают косточки графини де Альберка... но, может, это только женские пересуды... Наступило молчание, и Реновалес, видимо, чтобы переменить тему разговора, повернулся к Сольдевильи.

— Интересно, когда ты занимаешься делом? Всегда вижу тебя здесь в рабочие часы.

Говоря это, он лукаво улыбнулся, а юноша покраснел и начал оправдываться. Он работает много, но каждый день, идя в свою мастерскую, испытывает потребность заглянуть по дороге к учителю.

Эта привычка выработалась у него с тех пор, как он был начинающим художником, в то счастливое время, когда он учился и работал рядом с великим мастером в другой мастерской, не такой роскошной как эта.

— Ну, а Милито ты сегодня видел? — продолжал Реновалес с добродушной, однако не лишенной лукавства улыбкой. — Не досталось тебе от нее за этот новый галстук, что так и притягивает глаза?

Сольдевилья тоже улыбнулся. Он немного посидел в столовой с доньей Хосефиной и Милито, и девушка подсмеивалась над ним, как всегда. Но беззлобно; маэстро ведь знает, они с Милито относятся друг к другу как брат и сестра.

Не раз, когда Милито была еще ребенком, а Сольдевилья мальчишкой, она каталась на нем верхом, и он, изображая лошадь, носился по старой мастерской с большим чертенком на спине, хлопающим его ручонками по щекам.

— Ох, и кривляка эта Милито! — сказал Котонер. — Я никогда не видел такой веселой и такой доброй девушки как она.

— А где же несравненный Лопес де Coca? — спросил маэстро не без ехидства. — Появлялся ли сегодня этот спортсмен-шофер, все уши прожужжавший нам своими автомобилями?

Улыбка на устах Сольдевильи увяла. Он побледнел, а в глазах его вспыхнули зеленые огоньки. Нет, он не видел этого кабальеро. Дамы сказали, что он очень занят ремонтом автомобиля, который поломался у него по дороге в Эль Пардо{43}. Казалось, само упоминание об этом друге семьи неприятно поразило молодого художника, и, не желая дальше о нем слушать, Сольдевилья попрощался с учителем. Пойдет немного поработает: до заката еще целых два часа. Еще раз выразив свое восхищение портретом графини, юноша удалился.

Двое друзей остались одни. Наступило долгое молчание. Реновалес сидел в своей полутемной нише, то есть на диване между двумя горками подушек в наволочках из персидской ткани, и рассматривал портрет.

— Она придет сегодня? — спросил Котонер, кивнув в сторону полотна.

Реновалес сердито махнул рукой. Может, придет, а может, и нет. С этой женщиной невозможно работать серьезно. Сегодня вечером он ждет ее, но его ничуть не удивит, если она пропустит сеанс. Вот уже месяц он не имеет возможности рисовать ее хотя бы два дня подряд. Ведь у нее множество всяких дел: она возглавляет несколько обществ по вопросам женского образования и эмансипации; устраивает балы и благотворительные лотереи. Это скучающая барыня, которая ищет развлечений в бурной деятельности и как беспокойная птица хочет одновременно везде поспеть; женщина, с вызовом бросившаяся в поток женского злословия и не собирающаяся сворачивать с выбранного пути.

Художник не отрывал пристального взгляда от портрета и вдруг восторженно воскликнул:

— Какая это женщина, Пепе! Прямо-таки создана, чтобы ее рисовали!

Его глаза словно раздевали красивую даму, красовавшуюся на холсте во всем своем аристократическом величии, стремились проникнуть в тайну, спрятанную под шелками и кружевами, увидеть цвет и очертания тела, округлости которого едва намечались под одеждой. Разбушевавшемуся воображению художника помогали обнаженные плечи и волшебные груди, разделенные полоской тени, которые, казалось, упруго дрожали, вырываясь из-за кромки декольте.

— То же самое я говорил и твоей жене, — опрометчиво ляпнул простодушный старый увалень. — Когда ты рисуешь красивых женщин, таких как графиня, то думаешь только о живописи и не видишь в них ничего кроме натуры.

— Вот как! Значит, моя жена говорила с тобой об этом!..

Котонер поспешил успокаивать друга — вкусно позавтракав, он был в хорошем настроении и не хотел себе его портить. Ничего серьезного; просто бедная Хосефина немного нервничает из-за болезни и все видит в черном свете.

За завтраком она заговорила о графине де Альберка и о ее портрете. Наверное, не любит Кончи, хоть и была ее школьной подругой. С ней случилось то же, что и с другими женщинами: все они считают графиню врагом, все боятся ее. Но он успокоил Хосефину, и она даже слабо улыбнулась. Не стоит больше и вспоминать об этом.

Но Реновалес не разделял такого оптимизма. Он догадывался, в каком состоянии теперь пребывает жена; понял, почему она убежала из-за стола и побежала наверх лить слезы. Она возненавидела Кончи, как и всех женщин, которые ходили к нему в мастерскую... Но художник недолго предавался грустным мыслям; он уже привык к болезненной мнительности Хосефины. Наконец зачем ему волноваться, ведь он верен жене, совесть у него чиста, и пусть думает что хочет. Одной несправедливостью будет больше, только и всего, а он уже давно смирился с тем, что должен безропотно нести свой ​​крест.

Стремясь развеяться, Реновалес заговорил о живописи. Он до сих пор был возбужден после разговора с Текли, который недавно объехал всю Европу и хорошо знал, что думают и рисуют прославленные художники.

— Я становлюсь старым, Котонер. Полагаешь, я не понимаю этого? Нет, нет, не отрицай! Конечно, сорок три года — это еще не старость, но речь идет о другом: я словно качусь по рельсам и не способен никуда свернуть. Вот уже сколько времени я не создаю ничего нового; играю на одной ноте. Ты ведь знаешь, как упрекают меня в этом ничтожные людишки, завидующие моей славе.

И художник в порыве эгоизма, свойственного всем великим художникам, которые всегда считают, что мир их недооценивает, стал жаловаться на зависимость, в которой оказался из-за своей несчастной судьбы. Он должен зарабатывать деньги! Какой вред это наносит искусству! Если бы люди руководствовались здравым смыслом, то талантливых художников содержало бы государство, щедро удовлетворяя все их потребности и прихоти. Мол, не беспокойтесь о заработке и «рисуйте все, что хотите и как вам заблагорассудится». Тогда бы вершились грандиозные дела, и искусство пошло вперед семимильными шагами, свободное от необходимости угождать пошлым вкусам широкой публики и невежеству богачей. Но сейчас, чтобы оставаться знаменитым художником, надо иметь кучу денег, а заработать их можно только на портретах, изображая на холсте каждого, кто к тебе приходит, без права выбора — как ярмарочный мазила. Проклятая живопись! Бедность писателя считают добродетелью; она свидетельствует о его порядочности и независимости. Но художник должен быть богатым: его талант и слава оцениваются в деньгах. Когда речь заходит о творчестве живописца, всегда говорят: «Он зарабатывал столько-то тысяч дуро...» — и чтобы поддерживать свое богатство, без которого не мыслится слава, художник должен рисовать за деньги, льстя вульгарным вкусам того, кто платит.