Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
— Не хватало здесь только целой оравы жидов, жидовок и жиденят!
Защелкали кнуты нетерпеливых кучеров, вверх поднялись кулаки…
На этот раз их спас адъютант генерала Ульянова, который пришел и реквизировал всю станцию со всеми лошадьми. Мойшеле, сын ребе, пробился к нему и показал паспорта, выданные генерал-майором Небрасским в Борисове. Адъютант сразу же приказал выделить свежих лошадей для подвод ребе и дал потихоньку совет: как можно быстрее выехать в сторону Смоленска. Потому что ситуация с каждой минутой становится все хуже. Русская армия сдерживает противника только до тех пор, пока эвакуируются раненые и гражданские…
Когда Мойшеле перевел его слова своим отцу и матери, Стерна горько разрыдалась:
— Ну, а как же я будут благословлять субботние свечи? Едва с грехом пополам вытащили из багажа пару свечей…
Реб Шнеур-Залман по-отечески отчитал ее: разве она не знает, что угроза жизни важнее соблюдения субботы? Когда речь о жизни и смерти, можно нарушить и более важные заповеди…
И он велел гнать лошадей так быстро, как только возможно.
Ехать на Смоленск по прямому тракту было уже невозможно. Они снова кружили по кривым лесным дорогам и в темноте, при скудном свете переносных фонарей, загнали лошадей в сосновый бор верстах в тринадцати от Красного. Взмыленные лошади остановились — ни туда, ни сюда. Извозчики отказались ехать дальше. Поэтому не осталось иного выхода, кроме как переждать до рассвета.
Распрягли лошадей. Обтянули несколько стоящих близко друг к другу деревьев рогожами и холстами и сделали таким образом несколько палаток. Распаковали немного еды и постельных принадлежностей для детей. Но о том, чтобы заснуть, нечего было и думать. Канонада пушек Даву и ответный гром пушек Багратиона доносились и сюда. Небо над соснами было пугающе багровым. Это горел Красный, который русские только что оставили и подожгли, и отсвет его пожаров был виден даже здесь.
2
В три часа утра пушки смолкли. Раскаленные облака над лесом побледнели. Дети и женщины задремали, полулежа в подводах. Бодрствовать остались только сам ребе Шнеур-Залман да его сын реб Дов-Бер.
Они сидели в стороне от всех в угловатой палатке, сооруженной из трех близкорастущих деревьев, завешанных рогожами, с женским платком вместо двери. Это была живая сукка[425] с легко шелестящими сосновыми кронами вместо крыши. Столом им служил большой перевязанный ящик, скамейками — перевернутые кадушки. И высокая сальная свечка в извозчичьем фонаре скупо освещала коричневые стволы сосен в углах палатки и белую окладистую бороду ребе.
Реб Шнеур-Залман, как и его сын Дов-Бер, сидел в меховой шубе, и это еще больше усиливало впечатление, что дело происходит холодным вечером праздника Кущей, когда двое богобоязненных евреев остались еще посидеть после праздничного ужина, чтобы с особой тщательностью выполнить заповедь о сидении в сукке… Раввин раскрыл Пятикнижие и занялся чтением недельного раздела Торы, чего он сегодня сделать не успел. Достаточно тихо, чтобы не разбудить спящих, и достаточно громко, чтобы сын слышал его и повторял в строгом соответствии с традиционной для хасидов Хабада мелодией, звучащей и весело, и печально одновременно, как заведено читать недельный раздел в Белоруссии:
— Сыны вы Господу…[426] — так было сказано в недельном разделе Торы «Реэ», разделе новой недели. — И тебя избрал Господь быть Его народом, достоянием из всех народов, которые на земле.[427]
Время от времени реб Шнеур-Залман отпивал пересохшими губами из кувшина с водой. Его мучила нездоровая жажда. Как всякий раз после сильного волнения, у него обострилась «медовая болезнь», вызывая тупую боль в печени. Желчь разливалась по его бледному лицу, а белки его глаз приобрели зеленоватый оттенок, что еще больше подчеркнуло молочную белизну его бороды и пейсов.
Раввин закончил читать недельный раздел Торы и остался сидеть в задумчивости. Живая сосновая кровля шумела над его склоненной головой по-ночному таинственно. Странно: до Кущей еще далеко, а они с сыном уже сидят в сукке… Даже сегодняшний раздел Торы заканчивается повелением не забывать про Кущи. «Трижды в году, — так сказано в недельном разделе Торы, — пусть явится всякий мужского пола пред лицо Господа, Бога твоего, на месте, какое Он изберет: в праздник опресноков, и в праздник седмиц, и в праздник кущей…»[428] Кто знает, придется ли еще спокойно отпраздновать Кущи? Обратная сторона[429] усиливается. Русские армии отступают, французы преследуют их. А вместе с русскими армиями бегут и сыны того самого народа, который «избрал Господь быть Его народом, достоянием из всех народов, которые на земле»…
Реб Дов-Бер, кажется, почувствовал, о чем думает старик отец, и прервал молчание:
— Отец, ты ведь не веришь, что нечестивец Наполеон будет всегда побеждать?..
— Нет, сын мой! Я никогда в это не верил и сейчас не верю. Само его имя несет в себе предсказание его поражения, с самого его рождения. Имя «Наполеон» происходит от корня «типол».[430] Ты упадешь, Бонапарт!
— Пока что ему повсюду везет. Он разоряет всю нашу Белороссию…
— Ему недолго будет так везти…
— Ты говоришь об этом с такой уверенностью, отец!
— Пока царь ведет войны за честь своей страны и своего народа, он еще может добиваться успехов. Но как только он забывает об этом и начинает искать почета и победы только для себя самого и для своей семьи, так и начинается его поражение. Сначала духовное, потом — материальное…
Посреди речей отца, звучавших как далекое пророчество, реб Дов-Бер вдруг вздрогнул. Он услыхал за палаткой шорох неуверенных шагов. Ночная тишина вдвое усиливала их звук. Протянув руку, он резко поднял тяжелый платок над входом и сразу же почтительно встал.
— Мама! — шепнул он отцу на ухо.
— Стерна, ты? — уставился, моргая, в ночь ребе. — Ты не спишь?
— Не сплю… — послышался умоляющий голос жены. — Залман, мне необходимо с тобой переговорить!..
— Что это вдруг сейчас? В субботнюю ночь…
— Ты сам мне сегодня сказал, что, когда речь идет об угрозе жизни, не смотрят на субботу.
— Речь об угрозе жизни?
— Нескольким жизням…
— Ну, если так…
И реб Шнеур-Залман подал сыну знак выйти.
Подождав, пока затихнут шаги Дов-Бера, ступавшего по сухим сосновым иголкам, Стерна устало опустилась на его место, то есть на перевернутую кадушку. И прежде чем реб Шнеур-Залман успел сказать ей
