Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
Лица Эстерки она не видела. Даже в запертой карете та не подняла своей черной вуали. И это было хорошо для обеих. Иначе одна из них не могла бы так свободно рассказывать, а другая не смогла бы более или менее до конца выслушать.
Подводы приблизились к большой станции, расположенной у Красного, неподалеку от Смоленска, по бездорожью, потому что главная дорога с каждой минутой становилась все опаснее. Она была забита отступающими русскими войсками, и существовала угроза, что ее перережет французская кавалерия. На боковых, неукатанных дорогах было намного спокойнее. И под мягкий стук лошадиных копыт Эстерка рассказывала…
Начиная свою женскую исповедь, она сперва не находила правильных слов, и голос ее дрожал. Но чем дальше, тем спокойнее она становилась. Слова ее стали ясными, голос — размеренным. С этой размеренностью она, звено за звеном, разобрала всю цепочку своих несчастий, начавшихся с тех пор, как она взяла на себя обет не выходить замуж во второй раз, пока ее единственный сын не достигнет возраста бар мицвы. Потом — игры в жениха и невесту с ее бывшим учителем Йосефом Шиком; то, как она дразнила его; участие в этом Кройндл; ее двойная игра и то, до чего эта игра довела Кройндл… Потом — ее глупый пуримшпиль,[421] переодевание в ночную рубашку и чепчик Кройндл и то, как она, Эстерка, улеглась в постель в ее спаленке, только чтобы убедиться, что ее тринадцатилетний сынок стал совсем мужчиной и не оставляет Кройндл в покое… Любопытство! А может, и глупая материнская гордость… Короче, погашенная лампадка. Ошибка ее сынка. Несчастье… Ох!
Но тут Эстерка заметила, что пожилая Стерна сидит, как-то скорчившись, с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом, и что ее голова в чепчике вздрагивает в такт каждому движению кареты, мотается туда-сюда по кожаной угловой подушечке… Эстерка поспешно выхватила из сумочки бутылочку с остро пахнущими каплями, которыми сама пользовалась в дороге.
От освежающего и в то же время едкого запаха Стерна приоткрыла глаза, и ее посиневшие губы зашептали:
— Такие вещи! Это… Этого просто не может быть!..
Эстерка немного подождала, а потом осторожно спросила:
— Раввинша, вам уже лучше?
— Уже лучше.
— Мне рассказывать дальше?
— Что?.. Еще дальше?
— Это еще не все… Крепитесь, прошу вас!
И, щадя старую Стерну, насколько было возможно, Эстерка рассказала о второй части своего несчастья: о том, как она ехала скрыть беременность далеко-далеко от Шклова, в какое-то село под Курском; о рождении незаконного ребенка; об удочерении сиротки, оставшейся после Кройндл в Лепеле, с тем, чтобы подменить ее своей дочерью и иметь объяснение для всех, что она, мол, воспитывает ребенка своей родственницы, умершей при родах… Про смерть настоящей больной сиротки, про воспитание собственной дочери под именем умершей… Потом — про то, как ее собственный сын влюбился в ту, которая… Ну, раввинша ведь уже знает, кто она и чья она дочь… Про отчаянную борьбу с распущенным сыном, который сумел вскружить девчонке голову и больше не хотел отступать…
Чем дольше рассказывала Эстерка, тем больше зеленело лицо Стерны. А когда речь дошла до той бурной ночи в Пенах и до того, как ее сын остался ночевать в доме Даши, в ее квартире, за селом, Стерна больше не выдержала и, замахав своими худыми ручками, быстро-быстро заговорила умоляющим голосом:
— Невестка реб Ноты… Как вас зовут? Сжальтесь. Я больше не могу этого слышать, не могу!.. Дайте мне снова ваши капли!.. Простите…
— Видите, раввинша, только от того, что вы это слышите, вам два раза стало плохо. Так как же плохо должно было быть мне?.. Ведь я ношу свое несчастье — целых восемнадцать лет — у себя на сердце. Одна-одинешенька…
Эти слова подействовали на Стерну. В первый раз с тех пор, как они ехали в карете, Эстерка увидела у нее в глазах и услышала настоящую жалость в голосе:
— Невестка реб Ноты Ноткина, вы правы! Дважды правы… Этого нельзя так оставить. Мой Залман должен об этом узнать… Он должен дать «тикун».[422] Как только мы остановимся в Красном — что бы там ни было — мой Залман просто обязан найти для вас время! Потому что… Слышите, слышите, гром! Еще один удар грома!.. Гром так поздно в элуле! Мне кажется, что это… Боже мой, это случилось! Это стреляют французы. Они, они!..
Глава тридцать четвертая
В шатре ребе
1
Стерна не напрасно прервала свои неуверенные слова утешения… Короткие удары грома, перепугавшие ее и Эстерку, действительно были канонадой французских пушек. Это была последняя отчаянная попытка маршала Даву любой ценой воспрепятствовать соединению двух русских армий под Смоленском. С двумя тысячами кавалеристов и двумя сотнями пушек Даву рванулся из Минска и хотел исправить то, что не успел сделать маршал Мюрат со своей тяжело нагруженной и медлительной пехотой.[423] То есть он пытался загнать клин между Багратионом и Барклаем-де-Толли. Но и ему это не удалось. Попытка началась с внезапной атаки перед Красным и закончилась обстрелом и сожжением Смоленска. Однако отступающие русские армии, тем не менее, соединились и прорвались на не занятую французами дорогу, которая вела к Москве.
Услыхав эту внезапную стрельбу, извозчики погнали подводы ребе изо всех сил, чтобы как можно быстрее добраться до Красного. Кучер Эстерки, Степа, поступил так же. Однако другие подводы с беженцами выезжали с боковых дорог, и их возницы безжалостно погоняли своих лошадей так, что хрупкая карета Эстерки попала между ними в клещи и едва не была раздавлена. Дышло одной из подвод врезалось в карету и разбило окошко в ее дверце. Обе находившиеся в карете женщины думали, что это пушечное ядро, и закричали от ужаса. Один кучер Степа не растерялся. Он встал в полный рост на кельне и начал яростно хлестать кнутом лошадей, запряженных в понаехавшие подводы. Чужие лошади начали вставать на дыбы, а потом потянули свои возы назад. Это спасло положение, и Эстерка с женой ребе пришли в себя после пережитого страха.
Кстати, это было в канун субботы. И когда они с трудом и мучениями пробились по бездорожью через лес и добрались до Красного, солнце уже зашло. И вместо того, чтобы благословить субботние свечи, как надеялась Стерна, им пришлось в большой суматохе[424] въезжать в местечко. Повсюду шли колонны уставших русских солдат. Многие были с перевязанными
