Владислав Реймонт - Мужики
— Старуха, правда, ведьма, но не век же она проживет.
Вспомнились ему Ягусины грешки — и это его немного расстроило.
— Ну, да все это — дело прошлое, а захочется ей новых шашней, так я из нее живо дурь вытрясу!
У плетня дожидалась его мать.
— Ясек вернулся, — встревоженно зашептала она. — Ему все рассказали!
— Тем лучше, не придется врать!
— Терезка уже несколько раз прибегала… грозит, что утопится…
— Ох, с нее станется… она и вправду может такое сделать! — в ужасе сказал Матеуш. Это его сильно взволновало, и, сев на пороге ужинать, он не мог проглотить ни куска, все только прислушивался, пытаясь угадать, что делается в соседнем саду, у Ясека. Беспокойство его росло, он отодвинул миску и, куря одну папиросу за другой, тщетно старался побороть внутреннюю дрожь, клял себя, клял всех женщин, пробовал посмеяться над всей этой историей, но страх за Терезку мучил его невыносимо. Он раза два порывался встать и пойти куда-нибудь на люди, но продолжал сидеть, ожидая неизвестно чего.
Было уже темно, когда он услышал чьи-то шаги, и прежде чем он сообразил, с какой стороны они слышны, Терезка повисла у него на шее.
— Спаси меня, Матеуш! Господи, я так ждала тебя, так ждала!
Он усадил ее рядом, но она опять прильнула к его груди, как ребенок, и с болью и отчаянием шептала сквозь лившиеся ручьем слезы:
— Ему уже все сказали! Я не думала, что он так скоро вернется… Я у ксендза работала… Прибегает кто-то и говорит… Я чуть не померла на месте… шла домой, как на смерть… а тебя дома не было… Пошла я тебя искать… И в деревне тебя не было. Ходила, ходила целый час, и пришлось все-таки идти домой… Вхожу… а он стоит посреди избы, белый, как стена… подскочил ко мне с кулаками: "Правду говори!.. правду!"
Матеуш даже затрясся и утер с лица ледяной пот.
— Я ему призналась… Врать уже не к чему… С топором на меня кинулся… Я думала — конец… и первая ему говорю: "Убей! Легче будет нам обоим!" А он и пальцем меня не тронул. Только поглядел в лицо, сел под окном да как заплачет!.. Иисусе Христе, хоть бы он бил меня, ногами топтал, ругал — мне бы легче было, легче… А он сидит и плачет! И что ж я, несчастная, теперь делать буду, что? Куда мне деваться? Спаси ты меня, Матеуш, а то в колодец брошусь либо что другое над собой сделаю. Спаси! — простонала она, упав ему в ноги.
— Чем же я тебе помогу, сиротинка, чем? — беспомощно бормотал Матеуш.
Терезка вдруг вскочила в диком порыве безумного гнева:
— Так зачем ты меня в грех ввел? Зачем обманывал?
— Тише, вся деревня сбежится!
Она опять кинулась к нему на шею и, осыпая поцелуями его лицо, обняв его со всей силой страха, любви и отчаяния, завыла:
— Ох, единственный ты мой, убей, только не гони от себя! Любишь? Любишь? Да обойми же, приласкай последний разок, возьми ты меня к себе, не дай пропасть, не отдавай на муку, на погибель! Один ты у меня на всем свете, один… Оставь меня у себя, буду тебе служить, как верная собака, как батрачка!
Так молила она страстными словами, рвавшимися из самой глубины ее измученного сердца.
А Матеуш словно в тисках извивался и всячески увиливал от решительного ответа. Стараясь успокоить Терезку ласками и поцелуями, он поддакивал всему, что она говорила, а в то же время оглядывался все тревожнее и нетерпеливее, потому что ему показалось, что Ясек сидит на плетне.
Терезка, поняв, наконец, горькую правду, оттолкнула его и закричала, хлеща его словами, как плетью:
— Врешь ты, как пес! Всегда меня обманывал, а теперь уж не проведешь! Боишься Ясека, вот и вертишься, словно угорь!
А я-то ему верила, как лучшему человеку на свете! Боже мой, Боже! А Ясек такой добрый, подарков мне навез, никогда худого слова мне не сказал, — и я так ему отплатила! Поверила такому обманщику, такому разбойнику, такому псу!..
— Ступай за своей Ягусей! — завизжала она вдруг, подскочив к нему с кулаками, — ступай, вы с ней хорошая пара — вор и потаскуха!
Она упала на землю, захлебнувшись страшным, безумным плачем.
Матеуш стоял над ней, не зная, что делать, мать его всхлипывала где-то у стены. Вдруг из сада вышел Ясек и, подойдя к жене, зашептал ей нежные, ласковые слова, и в голосе его дрожали слезы:
— Пойдем домой, пойдем, бедная ты моя! Не бойся, не обижу тебя, довольно ты за свой грех натерпелась. Пойдем, жена…
Он взял ее на руки и понес к перелазу, крикнув Матеушу:
— А тебе до смерти не прощу ее обиды — Бог мне свидетель!
Матеуш молчал. Стыд душил его, заливал сердце такой горечью, такой невыносимой тоской, что он помчался в корчму и пил всю ночь.
Обо всем этом мигом узнали в деревне. Люди немало дивились и с большим уважением отзывались о поступке Ясека.
— Другого такого днем с огнем не найдешь, — говорили растроганные женщины и сурово осуждали Терезку, которую горячо защищала одна только Ягустинка.
— Терезка не виновата! — кричала она везде, как только услышит, что нападают на Терезку. — Она еще сопливая девчонка была, когда Ясека забрали в солдаты, осталась одна-одинешенька, даже ребенка не было, — так и немудрено, что за столько лет соскучилась она без мужика. Ни одна не выдержала бы такого долгого поста. А Матеуш учуял и стал к ней подъезжать, лайковыми речами туманить, на музыку водить — вот и свел дурочку с пути!
— И суда на них нет, на греховодников! — вздохнула одна из баб.
— У него уже башка линяет, а все еще за бабами таскается.
— Холостой он, бедняга, так чем же ему поживиться, как не чужим? — шутили парни.
Но разговоры об этом скоро утихли — наступило время жатвы, дни стояли на редкость сухие и жаркие, на высоких местах рожь так и просилась под косу, дозревал и ячмень. Каждый день кто-нибудь выходил в поле на разведки, а хозяева побогаче уже искали поденщиков.
Первым вышел в поле органист и поставил жать десятка полтора баб. Даже его жена и дочки взялись за серпы, а он только бдительно надзирал за всем. Ясь примчался после обедни, но недолго наслаждался работой в поле — как только наступила полуденная жара, мать прогнала его домой, боясь, как бы ему не напекло голову.
— Поищет тени у Ягуси, это ему на руку! — буркнула ему вслед Козлова.
Дома тоже было жарко, скучно, от мух не было житья, и Ясь пошел по деревне. Проходя мимо Клембов, он услышал из настежь открытой двери чьи-то глухие стоны.
Агата лежала в сенях у порога, а в избе не было ни души — вся семья ушла жать.
Ясь перенес Агату в комнату, положил на кровать и приводил в чувство, пока она не открыла залитые слезами глаза.
— Кончаюсь уж я, панич, — сказала она, улыбаясь, как разбуженный ребенок.
Ясь хотел бежать за ксендзом, но она удержала его за край сутаны.
— Пресвятая Дева мне сегодня сказала: "Готовься к завтрашнему дню". Значит, еще есть время, панич. Завтра!.. Благодарю тебя, милосердный Боже!
Она стонала все тише, с улыбкой сложила руки и, казалось, погрузилась в горячую молитву без слов. Ясь, понимая, что началась агония, побежал звать Клембов.
Он зашел к ней опять уже после полудня. Агата лежала на кровати в полном сознании, и сундучок ее стоял подле нее на лавке. Она холодеющими руками доставала из него все приготовленное на смертный час; чистую простыню и наволочки, бутылочку освященной воды, почти новое кропило и порядочный кусок свечи-громницы, образок Ченстоховской Божьей Матери и новую рубаху, добротную шерстяную юбку, чепец с пышной оборкой, платок и совсем новые башмаки, все это смертное приданое, которое она по крохам, нищенствуя, собирала всю жизнь. Она разложила все около себя на кровати, радуясь каждой вещи и хвалясь ею перед бабами, а чепец даже примерила и, поглядевшись в зеркальце, прошептала, сияя от счастья:
— Как хорошо! Я в нем на богатую хозяйку похожа!
Она наказала, чтобы на нее завтра с самого утра надели все эти сокровища.
Ей ни в чем не прекословили, ходили на цыпочках, стараясь, чем могли, скрасить ее последние минуты.
Ясь сидел подле нее до сумерек, читал вслух молитвы, а она повторяла их за ним, но каждую минуту засыпала с легкой улыбкой на губах.
Когда в доме уже ложились спать, она подозвала Томаша.
— Не бойся, я недолго буду вам тут мешать, — сказала она робко.
На другое утро ее одели, как она хотела, уложили на кровати Клембовой. Она сама следила, чтобы все было как следует, сама трясущимися руками взбила жиденькую перину, налила на тарелку святой воды, положила на нее кропило и, убедившись, что все сделано как полагается, попросила сходить за ксендзом.
Ксендз пришел, приготовил ее в последний путь и поручил Ясю оставаться при ней до конца, потому что сам он куда-то торопился.
Ясь, сидя у кровати, тихо читал требник, Клембовы тоже остались дома, а скоро прибежала Ягустинка и забилась в угол тихо, как заяц. В комнате слышно было только жужжание мух, люди ходили бесшумно, как тени, тревожно поглядывая на Агату. Она была еще в сознании, прощалась с каждым, кто заходил в избу, а ребятишкам, толпившимся в сенях и под окном, роздала по медяку.
