Смерть в душе. Странная дружба - Жан-Поль Сартр
— Я ничего ни у кого не просил, — продолжал Пинетт. — Я спокойно делал свою работу; я не был против фрицев, я их в глаза не видывал; нацизм, фашизм — я даже не знал, что это такое; а когда я в первый раз увидел на карте этот самый Данциг, я был уже мобилизован. Ладно, наверху есть Даладье, который объявляет войну, и Гамелен, который ее проигрывает. А что там делаю я? В чем моя вина? Может, ты думаешь, они со мной посоветовались?
Матье пожал плечами:
— Уже пятнадцать лет все видели, что война приближается. Нужно было вовремя умело взяться, чтобы избежать ее или выиграть.
— Я не депутат.
— Но ты голосовал.
— Конечно, — неуверенно ответил Пинетт.
— За кого? Пинетт промолчал.
— Вот видишь, — сказал Матье.
— Мне нужно было пройти военную службу, — раздраженно оправдывался Пинетт. — А потом я заболел: я мог проголосовать только один раз.
— А в тот раз ты это сделал? Пинетт не ответил. Матье улыбнулся.
— Я тоже не голосовал, — тихо сказал он.
Выше по течению солдат выжимал рубашки. Он их завернул в красное полотенце и, посвистывая, поднялся на дорогу.
— Узнаешь, какую песенку он насвистывает?
— Нет, — ответил Матье.
— «Мы будем сушить белье на линии Зигфрида». Оба засмеялись. Пинетт, казалось, немного успокоился.
— Я добросовестно работал, — сказал он. — И не всегда досыта ел. Потом я нашел это место на транспорте и женился: жену-то мне нужно кормить, а? Знаешь, она из хорошей семьи. Хотя поначалу между нами не все ладилось… Потом, — живо добавил он, — все утряслось; я вот к чему клоню: нельзя же заниматься всем одновременно.
— Конечно, нет! — согласился Матье.
— Как я мог поступить иначе?
— Никак.
— У меня не было времени заниматься политикой. Я возвращался домой усталый как собака, потом шли ссоры; к тому же, если ты женат, надо ублажать жену каждый вечер, разве нет?
— Наверное, да.
— Так что ж?
— А ничего. Вот так и проигрывают войну. Пинеттом овладел новый приступ злобы.
— Не смеши меня! Даже если бы я занимался политикой, даже если бы я только это и делал, что бы изменилось?
— По крайней мере, ты бы сделал все возможное.
— А ты сделал? — Нет.
— А если бы и сделал, ты сказал бы, что это не ты проиграл войну?
— Нет.
— Так как же?
Матье не ответил, он услышал дрожащее пение комара и помахал рукой на уровне лба. Пение прекратилось. «В самом начале я тоже думал, что эта война — болезнь. Какая глупость! Это я, это Пинетт, это Лонжен. Для каждого из нас это он сам; она сделана по нашему образу и подобию, и у нас та война, которую мы заслужили». Пинетт длинно шмыгнул носом, не спуская взгляда с Матье; Матье подумал, что у него глупый вид, но разъярился против себя. «Довольно! Довольно! Мне надоело слыть человеком, который ясно все понимает!» Комар танцевал вокруг его лба — смехотворный венец славы. «Если бы я воевал, если бы я нажал на гашетку, где-то упал бы человек…» Он дернул рукой и залепил себе хороший шлепок по виску; он опустил руку и увидел на указательном пальце крошечное кровавое кружевце, человек, у которого кровью истекает жизнь на булыжники, шлепок по виску, указательный палец нажимает на курок, разноцветные стекла калейдоскопа резко останавливаются, кровь испещряет траву на тропинке, мне надоело! Мне надоело! Углубиться в неизвестное действие, как в лес. Действие. Действие, которое возлагает ответственность и которое никогда полностью не понимаешь. Он страстно проговорил:
— Если бы что-то нужно было сделать…. Пинетт с интересом посмотрел на него:
— Что?
Матье пожал плечами.
— Нет, ничего, — ответил он. — В данный момент — ничего.
Пинетт надевал носки; его белесые брови хмурились. Он вдруг спросил:
— Я тебе показывал свою жену?
— Нет, — сказал Матье.
Пинетт встал, порылся в кармане кителя и вынул из бумажника фото. Матье увидел довольно красивую женщину с суровым выражением лица и намечающимися усиками. Поперек фотографии она написала: «Дениза — своей куколке, 12 января 1939 года».
Пинетт покраснел:
— Она меня так называет. Не могу ее от этого отучить.
— Но хоть как-то она должна тебя называть.
— Это потому, что она старше меня на пять лет, — с достоинством пояснил Пинетт.
Матье вернул ему фотографию.
— Она хороша.
— В постели она потрясающая, — сказал Пинетт. — Ты даже не можешь себе представить.
Он еще больше покраснел. Потом смущенно добавил:
— Она из хорошей семьи.
— Ты мне это уже говорил.
— Да? — удивился Пинетт. — Я тебе это уже говорил? Я тебе говорил, что ее отец был преподавателем рисования?
— Да.
Пинетт старательно положил фото в бумажник.
— Меня это огорчает.
— Что тебя огорчает?
— Ей будет неприятно такое мое возвращение. Он скрестил руки на коленях.
— Хватит тебе! — сказал Матье.
— Ее отец — герой войны четырнадцатого года, — продолжал Пинетт. — Три благодарности в приказе, награжден крестом. Он об этом все время говорит.
— Ну и что?
— А то, что ей будет неприятно такое мое возвращение.
— Бедный дурачок, — сказал Матье. — Ты вернешься еще не скоро.
Гнев Пинетта выветрился. Он грустно покачал головой.
— Лучше уж так. Я не хочу возвращаться.
— Бедный дурачок, — повторил Матье.
— Она меня любит, — говорил Пинетт, — но у нее трудный характер: она много о себе воображает. Да еще ее мамаша королеву из себя корчит. Жена должна тебя уважать, верно? Иначе она устроит из дома ад.
Он вдруг встал:
— Мне надоело здесь. Ты идешь?
— Куда это?
— Не знаю. К остальным.
— Пойдем, если хочешь, — неохотно согласился Матье. Он, в свою очередь, встал, они поднялись к дороге.
— Смотри-ка, — сказал Пинетт, — вот Гвиччоли. Гвиччоли, расставив ноги, приставив руку козырьком
ко лбу и смеясь, смотрел на них.
— Вот это шутка! — сказал он. — Что?
— Вот это шутка! Попались, как дураки.
— Ты о чем это?
— О перемирии, — все еще смеясь, сказал Гвиччоли. Пинетт засветился:
— Это была шутка?
— Маленькая такая! — сказал Гвиччоли. — Люберон притащился к нам надоедать; он хотел новостей, ну мы ему их и дали.
— Значит, — оживился Пинетт, — никакого перемирия нет?
— Перемирия нет и в помине.
Матье краем глаза посмотрел на Пинетта:
— Что это меняет?
— Это меняет все, — сказал Пинетт. — Вот увидишь! Вот увидишь — это меняет все.
