Джим Томпсон - Преступление
Я наконец поднял глаза. Постарался улыбнуться поприятнее.
— Не беспокойся. Газетный рэкет не продлится долго. С Тэлбертом все будет нормально.
— С Тэлбертом? — переспросила она тупо. — Тэл... А, да, конечно! Прости, милый! Я просто задумалась о ком-то еще...
О себе самой.
Глава 14
Дональд Скайсмит
В редакцию я подъехал около пяти утра. Уборщицы уже закончили прибираться, свет горел, и жалюзи были подняты.
Я достал из стола бутылку и подкатил кресло к окну. И сидел там, отпивая и покуривая, глядя на панораму города, наблюдая, как красные сполохи зари подымаются над горизонтом. Рассвет; тихое объявление войны; занимается лучезарный день, жестокий, жадный, лишенный спасительных теней, призывающий жалких людишек к битвам, подзадоривающий их оглядываться на дела рук своих, да еще и хвалить их.
Просидел я так долго — пока мне не стало казаться, что это не я взираю на город, а город взирает на меня. Я встал и бесцельно стал слоняться по комнате, а он все следил за мной. Задумчиво оценивал меня, студента университета Родса, гугенхеймовского стипендиата, пулицеровского лауреата, ответственного редактора; это странное и загадочное существо, что звалось Дональд Скайсмит.
Не инвалид? Да. Умный? Конечно. Можно это признать. Добросердечный? Разумеется.
Так что же тогда? Почему же Дональд Скайсмит стал этим Дональдом Скайсмитом? Что с ним произошло? Чего он добивался?
И чего достиг?
Я огляделся по сторонам. Опустил жалюзи и выключил свет. Так стало лучше. Резь в глазах стала менее болезненной, и раскалывающая череп боль немного приутихла.
Я сел за стол, обхватив голову руками. Я совсем не спал прошедшую ночь. Когда я пришел домой, Тедди вдруг стало хуже, и врач не отходил от нее до часу ночи. Дети не смыкали глаз, и их требовалось успокаивать. Покуда я их утешал и уговаривал вернуться к няне, заснуть самому уже стало невозможно. Да так, вероятно, и должно быть.
Тедди... Теодора... бедный медвежонок Тедди...
Но сейчас с ней все в порядке. Теперь все будет хорошо — до известной степени. Она будет привычно смеяться и плакать. Господи, я прямо-таки слышу ее жалобы и капризы, и охи и ахи, смешки и хихиканье, да просто радостное восхищение и удивление самой жизнью. Я чувствую, как ее тонкие руки обвиваются вокруг моей шеи, видел огромные глаза, посмеивающиеся надо мной. Я изумился, что мог когда-то уставать от нее или чувствовать легкое раздражение или просто скуку. В сущности, мы так недолго были вместе. Казалось, наша свадьба игралась едва ли не вчера.
Я работал в Оклахома-Сити — нет, в Талсе. Господи, как же это я мог так спутать? А Тедди... постойте... а, да... Тедди ходила там в университет и подрабатывала кассиром в банке. Там я ее и встретил. Я обналичивал чек, и, казалось, достаточно одного движения, чтобы затащить ее оттуда к себе в постель. А я и не понял, пока не стало слишком поздно, что она девственна. Тедди думала, как она здорово надо мной подшутила. Она это время считала самым замечательным. Стонала в таком экстазе, что являлась моя домохозяйка и колотила в дверь... Да, на той неделе я не мог погасить задолженность. Мерзавец кредитор арестовал мою зарплату. Но у Тедди были приличные часы и тяжелое золотое распятие, мы это заложили и поехали в Канзас. Едва наскребли на поездку, лицензию и гонорар судье... Она была беременна, на первом месяце, и я думаю, может, тогда-то и начался рак, потому что ни о чем, естественно, кроме аборта, речи не шло, а на хорошего врача не хватало денег. У нее долго не останавливалось кровотечение, а когда оно прекратилось, не утихали боли. Ночами напролет я держал ее на коленях и баюкал, как ребенка. Только так она могла уснуть, и боль проходила. Казалось, часть ее боли я принимал на себя, мы делили ее пополам. Все эти вечера были как одна долгая нескончаемая ночь, и при каждом скрипе качалки некая мысль все глубже проникала в мой мозг. Так что в конце концов из этого сложилась песенка, песенка-обещание... «Никогда больше, Тедди, никогда больше, мой медвежонок Тедди. Не будет больше больно милой Тедди, никогда, никогда медвежонку Тедди». Вот примерно в таком роде, и еще был припев. «Бай-бай, спи-усни, маленькая Тедди... спи, спи, милая моя...»
...Телефон звонил. Я снял трубку и ответил, еще не открыв глаза. Привычка, знаете ли: как пожарная лошадь кидается при звуке колокола. Хотя с чего бы мне проявлять такое рвение.
Это был Капитан. Он продолжал говорить с телефонисткой.
— Так вы совершенно уверены, мисс? Это точно Дональд Скайсмит?
— Хи-хи-хи! Д-да, сэр. Это мистер Скайсмит, сэр.
— Вы в этом уверены? Это, случаем, не самозванец?
— Нет, сэр, я уверена. Хи-хи-хи...
Я приподнял трубку, прицелился и трахнул ею по рычагам изо всех сил. В надежде разодрать их проклятые барабанные перепонки. В надежде, что эта сучка свалится там со стула, а тот сукин сын — со своей километровой кровати. Паршивый, грязный, фашистский ублюдок! Господи, что бы я с ним сделал! Свалить бы в кучу всех его распроклятых девок да его самого сверху — и сжечь дотла...
Телефон опять зазвонил. Я тупо смотрел на него... Убить, сжечь? Где, когда он так искалечил себя? Как-то он сделал это. Чутье предполагает чуткость. Нельзя одновременно чувствовать и быть безразличным. Он ничего не делал не продумав тщательно, полностью отдавая себе отчет в последствиях. Он наверняка понимал, что делает. И сознательно создавал ад насилия, гнусности, подлости, безразличия и классовой ненависти; и осознание того, что это сделано твоими руками, действительно даже разрушительнее, чем сам результат.
Но почему? Зачем он шел по этому пути? А я зачем? И не сами ли мы создаем себе ад?
Я снял трубку и произнес:
— Привет, Капитан.
— А, Дон. Как ты сегодня?
— В порядке.
— А Тедди? Как Тедди, Дон?
— Сейчас ей хорошо. Давно так не было. Она передала мне маленькое послание для вас перед тем, как... перед сном вчера вечером.
— Это очень трогательно, Дон. А что там в нем?
Я сказал ему. Нет, я это не выдумал. Я в точности употребил ее слова.
— А вот что, Капитан. Она сказала: «Пускай старая кляча поцелует меня в зад».
— Прекрасно! — Он хохотнул. — Замечательная девушка Тедди. Мне она понравилась с первой же встречи, а мне не многие нравятся.
— Какая точность выражений, верно?
На несколько секунд телефон замолк намертво. Можно было подумать, что Капитан повесил трубку, но уж кто-кто, а он никогда не поступал таким образом. Когда он хотел покончить с вами, он так и говорил. До сих пор говорил...
Сердце у меня заколотилось в каком-то неясном возбуждении, где надежда смешивалась с ужасом. Хотел ли я еще работать? Желал ли еще продолжать — в страхе, — если бы мне разрешили?
Он прокашлялся, с секунду помолчал, чтобы привлечь мое внимание.
— Это трудно, так ведь, Дон? Просто-таки наглядная иллюстрация правоты Дарвина. Человеку может быть неловко на деревьях, но по натуре он животное карабкающееся. Он... ты же должен жить, идти вперед.
Возбуждение нарастало, а с ним и ужас. Я хотел оставаться здесь, работать, жить, идти вперед, карабкаться — и ненавидел себя за это желание.
— Не знаю, Дон, — тихо произнес он. — Я бы хотел подумать несколько минут. А пока — что там с этим Тэлбертом? Я вовсе не предполагал, что ты все так растянешь. Я даже подумать не мог. Мы охотились за конкурентами, не за мальчишкой. Зачем было столько в этом копаться?
Я уперся взглядом в стол, ища выход.
— Это повысило наш тираж, Капитан.
— А сколько мы потеряли? Компенсируют ли этот временный скачок продаж потери вследствие отчуждения, которые испытывает значительная часть наших солидных постоянных читателей? Не думаю. И ты не ответил на мой вопрос.
— Да надо ли? Вы ведь знаете все, что здесь происходит.
— Да. Я уже знаю. Вот одного я не знаю, Дон. Я не могу понять, почему ты позволил остаться в «Стар» человеку типа Уиллиса, человеку явно более проницательному; нежели ты. Это плохой менеджмент. Одна из первых заповедей эффективного руководителя гласит: избавляйся, от потенциальных конкурентов.
— Уиллис — хороший репортер. У меня не было причин его увольнять.
— Эх, Дон. Ты меня все больше разочаровываешь.
— Я пробовал продвинуть его, когда он организовывал профсоюз. Он надо мной посмеялся.
— Ты, видно, не предложил ему ничего достаточно стоящего, Дон.
— Видимо. — Он вздохнул. Я представил себе его задумчиво-хищнический, оценивающий взгляд. — Ну, вернемся к истории с Тэлбертом, Дон. Тебя приперли к стенке, но зачем впадать в ступор? Почему бы не изменить тактику, не перейти на сторону мальчишки, не начать собирать фонд в его защиту? Это опять даст нам перевес над конкурентами. Вернет нам хороший тираж. Мы собираемся освободить мальчика. Почему ты не сделал этого прежде?
История — вот и все, что значил этот мальчик. Проехали, и теперь нам нужна другая история.
