Франсуа Мориак - Агнец

«Быть может, тебе и не придется говорить. Тебя просят только прийти!»

Чей это приказ, который он как бы услышал, от кого же он исходит, если не от него самого?

Ксавье пошел в Ларжюзон. Он и вправду был поглощен своими мыслями, но постарался придать лицу еще более отрешенное выражение. Благодаря этому ему удалось благополучно миновать Мишель — она не посмела с ним заговорить.

— Оставить прибор мсье Ксавье?

Октавия обернулась уже в дверях. Ролан, лежа на животе, листал номера «Магазэн Питореск» за 1854 год. Жан де Мирбель курил, прислонившись спиной к камину. Мишель вязала, придвинув низенький стульчик как можно ближе к пылающему огню.

— Можете убирать со стола, — сказала Мишель, — но хлеб и сыр оставьте. Хотя он уже вряд ли вернется. В такую-то погоду! Священник, конечно, оставил его ночевать.

— Я требую, чтобы сегодня все двери были заперты, как всегда, — сказал Мирбель, не повышая голоса. — И не вздумайте ему открывать, если он придет среди ночи и постучит. Пусть спит в конюшне или на колючках под дождем и околеет!

Мирбель вдруг перешел на крик. Его левая нога подергивалась. Монотонно журчали струйки воды в водосточной трубе. Дробный стук ливня не сливался с жалобным стоном ветра, раскачивавшего верхушки сосен.

— Когда живешь у людей, — пробурчала Октавия, — и ешь их хлеб...

Последних слов, произнесенных скороговоркой, никто не расслышал. Когда она притворила за собой дверь, Мишель спросила Ролана, почему он смеется.

— Я знаю, что сказала Октавия. Когда вас нет, она часто ворчит...

Мишель допытывалась: что же все-таки сказала Октавия? Ролан только мотал головой, но в конце концов ответил:

— Она сказала, что только дурак поверит, будто он пошел в Балюзак к господину кюре. Парень шатается по ночам не для того, чтобы беседовать со священником.

Мишель оборвала Ролана:

— Что за вздор ты несешь! Отправляйся-ка лучше спать, дурачок.

Ролан заныл: еще нет десяти. Вот пробьет десять, тогда... Но стоило Мирбелю повернуться к Ролану и спросить нарочито ласковым голосом: «Ты еще здесь?» — как мальчишку словно ветром сдуло. Ролан, конечно, слышал, как Мишель крикнула ему вдогонку: «Ты не хочешь меня поцеловать?» — но даже не оглянулся. Мишель чуть передернула плечами и вздохнула:

— Это безнадежно.

— Неужели ты это только сейчас поняла? Нет, надежда есть: надо как можно скорее вернуть его в приют...

Мишель промолчала; Мирбель сказал, что тоже поднимется к себе в комнату, и передвинул экран к камину.

— Не надо, я еще посижу у огня. Я плохо сплю, когда рано ложусь. Засыпаю тут же, но через час просыпаюсь и верчусь до утра.

— Хочешь его дождаться, — сказал Мирбель.

Она не отрицала.

— Если он не придет до двенадцати, я запру все двери. Не беспокойся. — Мишель помолчала немного и спросила: — А как по-твоему, есть доля правды в болтовне Октавии?

— Идиотка! — прошипел он. — Какая же ты идиотка!

— Почему идиотка? Неужели ты думаешь, что Доминика сдастся без боя! Ну, а он? Он ведь, в конце концов, ее любит! Он такой же, как все...

Мирбель спросил:

— Ты так думаешь? — И повторил: — Идиотка!

Он отворил дверь и уже на пороге обернулся:

— Все вы одна другой стоите. Вбили себе в голову, что вы украшение рода человеческого и что нет мужчины, который мог бы без вас обойтись... Что ты сказала?

И так как Мишель молча склонилась над своим вязаньем, потребовал:

— Повтори, что ты сказала!

Она повернула к нему свое уже поблекшее лицо: щеки, которые он помнил такими свежими и упругими, покрытыми золотистым загаром, обвисли и придавали ее чертам желчное выражение. Он положил ладонь на лоб жены и шепотом позвал ее. Она встала, вязанье упало на пол.

— Вот увидишь, — сказала она горячо. — Мы еще вырвемся из этого мрака, вот увидишь!

На мгновение она прижалась к его большому равнодушному телу. Потом подождала, пока он поднялся в свою комнату и притворил за собой дверь, и только тогда вышла в прихожую. Она надела пелерину и накинула капюшон. Мокрый ветер с дождем хлестнул ее по щеке. Рваные тучи неслись на восток, и мутный свет луны вырывал из тьмы призрачные сосны, и сосны стонали совсем по-человечески. Белая полоса посыпанной Щебенкой аллеи вела ее, но она не различала луж, и ноги то и дело по щиколотку утопали в воде. Подойдя ко все еще не запертым воротам, она услышала шаги, а затем увидела его. В полутьме он показался ей таким маленьким и хрупким, что в первую секунду она даже усомнилась, он ли это. Он вел велосипед и не заметил бы Мишель, если бы она не окликнула его.

— Я беспокоилась, — сказала она.

Он вздохнул и сказал, что его преследовали неудачи. Фонарь перегорел, он врезался в кучу камней, чуть не угодил под грузовик, а проехав километра два, пропорол шину. Они шли рядом. Он учащенно дышал. Перед тем как войти в дом, он долго вытирал башмаки и извинялся, что наследит.

— Пустяки. Сядьте у огня, я сейчас, принесу хлеб и сыр.

Уходя, она едва взглянула на Ксавье, но, вернувшись с подносом, вдруг словно впервые увидела его. Он склонился к камину, его лицо с темными пятнами небритых щек и подбородка раскраснелось от яркого пламени. Он протянул к огню озябшие руки, от его башмаков шел пар. Мишель вынула из шкатулки с рукоделием чистый носовой платок и вытерла его мокрые от испарины и дождя щеки и лоб. Потом она опустилась на колени и принялась развязывать шнурки его башмаков.

— Не надо, — запротестовал он. — Пожалуйста. Хватит с вас и того раза. Я вам и так доставил немало хлопот.

Ему было стыдно, что она вновь увидит его ужасные ноги и снова начнет их лечить, как в ту ночь, когда он приволок садовую лестницу... И вдруг ему пришла в голову странная мысль, что вид его сбитых ног вызовет у Мишель отвращение и что это хорошо. Он перестал сопротивляться и словно оцепенел, сидя в кресле. Он слышал, как вздыхала Мишель:

— Бедные, бедные ноги. — Потом она встала и засунула руку ему за шиворот. — Да вы же насквозь промокли! Разве можно так сидеть? Сущее безумие! Немедленно раздевайтесь, я принесу вам пижаму. Вас надо растереть одеколоном!..

Когда она вышла, он со звериной жадностью накинулся на хлеб и сыр и залпом выпил стакан своего любимого гравского вина. Мишель вернулась с пижамой, домашними туфлями, полотенцем и одеколоном и сказала, что теперь он уже выглядит лучше. А Ксавье тем временем снимал куртку, грубошерстный свитер, рубашку. Он покорно дал растереть себя одеколоном, наслаждаясь теплом, разливающимся по его телу, испытывая от этого какую-то животную радость. А мысли его были заняты совсем другим — он перебирал в памяти все то, что в течение двух часов внушал ему священник в Балюзаке: что христианство истинно лишь в той мере, в которой мифы выражают какую-то истину; что месса имеет глубокий смысл, но это не значит, что во время службы происходит нечто мистическое; что вера в букву Святого писания нужна только слабым натурам и простакам, но недостойна настоящего человека; что человеческое начало проявляется в постепенном освобождении от буквализма веры, но что его следует уважать, памятуя о тех, кто в нем нуждается. Ксавье мутило от резкого запаха одеколона. Он вдруг вскочил, ему представилось, что какая-то густая сеть сейчас опутает его и он будет вырван из своей привычной среды.

— У меня нет сил, — сказал он тихо. — До смерти хочу спать.

Мишель не успела ответить, как он исчез. Она могла бы подумать, что все это был сон, если бы перед камином не стояли его огромные рваные башмаки, а в руке она все еще не держала бы полотенце.

Он притаился, как заяц в норе. Где-то хлопнула дверь. Он никак не мог оторвать взгляда от двух конвертов, лежавших на его подушке. Эти два письма пришли, должно быть, с послеобеденной почтой: крупный наклонный колючий почерк его матери и прямая мальчишечья скоропись Доминики, привыкшей конспектировать лекции. Он поднес ее письмо к губам и долго вдыхал запах конверта. Но нет, сперва надо прочитать материнское послание. Привычка уважать старших взяла в нем верх и без свидетелей.

Словно нырнув в ледяную воду, он стал читать письмо с середины. «Мне никогда не удастся в полной мере выразить свою признательность Бригитте Пиан за ту деликатность, с которой она сумела затронуть в присутствии твоего разгневанного отца тему, коснуться которой, как тебе легко предположить, мне невыносимо. Она особо настаивала на том обстоятельстве, что психиатрия (не уверена, сумею ли я совладать с написанием этого для меня чересчур ученого слова) совершенно изменила за последние годы наше понимание казуистики[7] (еще одно слово из лексикона Бригитты Пиан!). Когда-то она была знакома с одним весьма достойным священником, уже давно умершим, аббатом Калю, который объяснил ей, что в нынешнее время наука помогает нам понять, как милосердие господне направляет наши судьбы, отягощенные наследственностью... Все это чрезвычайно сложно! Не могу сказать, чтобы Бригитте Пиан удалось умерить гнев твоего отца. В результате этой встречи был выработан ультиматум, который отец поручил мне сообщить: ты должен немедленно вернуться в отчий дом и дать слово не покидать его больше без нашего на то разрешения. Ты вновь станешь посещать лекции на юридическом факультете и будешь находиться под нашим неусыпным наблюдением. Если же по истечении недели ты не вернешься домой, отец вычеркнет тебя из завещания, отречется от тебя и ты уже не сможешь рассчитывать на какую бы то ни было материальную помощь с его стороны. Таким образом, ты останешься без всяких средств к существованию, если не считать тех ценных бумаг, что оставил тебе в наследство дядя Кордес. Но ты и сам понимаешь, на сто пятьдесят тысяч франков особенно не разживешься».