Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя
Университетские поэты слагали в ее честь стихи, в которых Энкарнасьон именовалась Израильской Лилией, Голубкой Ковчега и Утренним Облачком. Один студент-теолог, неотесанный и не отличавшийся чистоплотностью уроженец Трас-ос-Монтес, даже предложил ей руку и сердце. Однако, несмотря на уговоры Карлоса, Энкарнасьон не пожелала выйти замуж за теолога; а тот принялся кружить возле Селаса, вооружившись ножом, грозя, что он «напьется крови» Майа. Пришлось Карлосу отделать ревнивца палкой.
Меж тем кичливая испанка день ото дня становилась все невыносимее: она без умолку трещала о своих победах в Мадриде и Лиссабоне, о подарках, которыми ее осыпали граф такой-то и маркиз такой-то, о своем высоком происхождении: ее семья в родстве с самими Мединасели. Вскоре ее зеленые атласные туфли стали внушать Карлосу отвращение не меньшее, чем ее пронзительный голос: бесцеремонно вмешиваясь в разговоры Карлоса с друзьями, она принималась бранить республиканцев, называя их разбойниками, и превозносила времена доны Изабел, когда в обществе царили остроумие и галантность, — как все кокотки, Энкарнасьон была весьма консервативна. Жоан да Эга ее не выносил. А Кравейро объявил, что ноги его не будет в «Селасском замке», пока там обретается это лишенное мыслей тело, за которое вряд ли стоит платить дороже, чем за коровью тушу.
К счастью, однажды вечером Батиста, вездесущий камердинер Карлоса, выследил сию даму, направлявшуюся в обществе Жуки в Университетский театр. Наконец-то появился предлог, чтобы избавиться от нее! И, достойным образом вознагражденная, родственница Мединасели, Израильская Лилия, почитательница Бурбонов, отбыла в Лиссабон на улицу Святого Роха, в свою родную стихию.
В августе, по окончании Карлосом университета, в Селасе был устроен шумный праздник. Приехали и Афонсо из Санта-Олавии и Виласа из Лиссабона. Весь вечер в саду, среди акаций, прорезая густые сумерки, вспыхивали фейерверки; и провалившийся в последний раз на последнем экзамене Жоан да Эга, не зная устали, без сюртука, развешивал венецианские фонарики на деревьях, гимнастической трапеции, вокруг колодца, устраивая иллюминацию. За ужином, на котором почетными гостями были университетские профессора, Виласа, бледнея и трепеща от волнения, произнес спич; он как раз начал цитировать нашего бессмертного Кастильо, когда под окнами взорвался грохот барабана и тарелок, — студенческий оркестр явился исполнить серенаду. Эга, весь красный, в расстегнутом одеянии, с болтающимся за спиной моноклем, поспешил на балкон и провозгласил:
— Наш Майа, Каролус Эдуардус из рода Майа, вступает на славное поприще, готовый спасать больное человечество либо отправлять его на тот свет — в зависимости от обстоятельств! Назовите мне отдаленнейшие уголки земли, куда не достигла бы молва о его таланте, о его dog-cart, о греховном accessit[8] в недалеком прошлом и о великолепном портвейне, ровеснике героев двадцатых годов, которое я, приверженец революции и выпивки, я, Жоан да Эга, Иоганес из рода Эга…
Темная толпа под окнами разразилась криками «ура». Затем оркестранты и прочие студенты наводнили дом. До поздней ночи в саду и в гостиной, заставленной стопками тарелок, слуги обносили всех сластями на круглых подносах, и шампанское лилось рекой. И взмокший от жары Виласа, вытирая платком голову и шею, повторял, обращаясь то к одному, то к другому гостю, а то и сам к себе:
— Великое дело кончить курс!
Вскоре Карлос Эдуардо отправился в длительное путешествие по Европе. Прошел год. Наступила осень 1875 года; и дед, обосновавшийся к тому времени в «Букетике», с нетерпением поджидал внука. Последнее письмо Карлоса было из Англии, где он, по его словам, с восхищением изучал превосходное устройство детских больниц. Он и в самом деле занимался этим, но, кроме того, ездил проветриться в Брайтон, посещал скачки в Гудвуде, совершал романтическое путешествие по озерам Швейцарии в обществе одной голландской дамы, оставившей своего мужа, почтенного гаагского чиновника, некой мадам Ругель, золотоволосой, пышной и белотелой, словно рубенсовская нимфа.
Затем в «Букетик» стали прибывать нескончаемые ящики с книгами, инструментами, приборами — целая библиотека и лаборатория; каждое утро Виласа, одуревший от таможенных формальностей, привозил все новые и новые ящики.
— У мальчика наверняка накопилось немало грандиозных идей по части медицины, — говаривал Афонсо своим друзьям.
Он не видел его уже четырнадцать месяцев, «своего мальчика», если не считать фотографии, присланной из Милана, на которой все находили Карлоса похудевшим и печальным. И сердце старика громко стучало в то прекрасное осеннее утро, когда, держа бинокль у глаз, он вдруг различил с террасы «Букетика» силуэт парохода компании «Ройял Мейл», на котором его внук подплывал к берегам родины.
Вечером старые друзья — Секейра, дон Диого Коутиньо, Виласа — не переставали восхищаться тем, насколько благотворным было для Карлоса путешествие. Ничего общего с фотографией! Какой крепыш, какой здоровяк!
И в самом деле Карлос превратился в поразительно красивого юношу, высокого, стройного, широкоплечего, с точеным бледным лицом в ореоле темных вьющихся волос и с глазами, унаследованными от всех Майа, неотразимыми глазами своего отца — влажно-черными, с таким же ласковым, но более твердым взглядом. Изящная темно-каштановая небольшая заостренная бородка в сочетании с чуть поднятыми кверху усами придавали ему облик прекрасного рыцаря эпохи Возрождения. И дед, чей умиленный и повлажневший взор исходил любовью, гордясь, глядел на внука и слушал, как тот с веселым оживлением рассказывает о путешествии, о чудесных днях в Риме, о том, как не понравилась ему Пруссия, а вот Москва удивила своей непохожестью на другие города, и о том, как милы голландские пейзажи…
— Ну а теперь? — спросил у него Секейра, когда Карлос на минуту прервал свой рассказ, чтобы подкрепиться коньяком с содовой. — Что же ты теперь намерен делать?
— Теперь, генерал? — повторил Карлос, улыбаясь и ставя на место бокал. — Я намерен немного отдохнуть, а затем начну становиться национальной гордостью!
На следующее утро Афонсо и вправду застал внука в бильярдной, где были сложены присланные им ящики: Карлос, в одной рубашке, вскрывал их и распаковывал, весело насвистывая. На полу, на диванах высились груды увесистых томов; сквозь распоротую парусину то здесь, то там сверкали на солнце стекла, полированные деревянные и металлические поверхности укутанных в солому приборов. Афонсо молча созерцал все эти роскошные орудия познания.
— И где же ты думаешь расположить этот музей?
Карлос поделился с дедом своими намерениями: ему бы хотелось устроить просторную лабораторию неподалеку, в предместье, и чтобы там были и печи для химических опытов, и помещения для анатомических и физиологических исследований, и медицинская библиотека, и склад медицинского оборудования, и полный инструментарий…
Услышав о столь грандиозных планах, дед просиял:
— Не стесняй себя в расходах, Карлос! За последние годы мы в Санта-Олавии кое-что скопили…
— Прекрасные и мудрые слова, дед! Повтори-ка их Виласе.
Несколько недель они провели, обсуждая устройство лаборатории.
Карлос и в самом деле вернулся с искренней жаждой практического труда на своем поприще: наука в чистом виде служит к украшению человеческого духа, но бесполезна для других, как бесполезны для них ковры, украшающие его спальню, — они всего лишь роскошь холостяка. А он, Карлос, хочет приносить пользу. Однако его стремления хоть и были энергичны, но как-то не устоялись: то он думал о большой клинике, то намеревался создать труд, посвященный основам врачевания; то собирался посвятить себя научным исследованиям по физиологии, неторопливым и обстоятельным… Он чувствовал в себе — или воображал, что чувствует, — кипенье сил, но не мог определить точку их приложения. «Нечто из ряда вон выходящее», как он говорил, и это «нечто» для него, человека из высшего общества и одновременно человека науки, означало непременное сочетание общественной карьеры и ученых изысканий: научные открытия среди неназойливого комфорта, даруемого богатством; одоление философских вершин, перемежаемое спортивными и светскими удовольствиями; Клод Бернар, который был бы в то же время и Морни… Карлос по натуре принадлежал к дилетантам.
Виласе поручено было справиться относительно помещения под лабораторию, и управляющий; крайне польщенный, готов был проявить неутомимое усердие. Однако для начала он хотел бы знать: что, наш доктор собирается открыть там клинику?
Нет, Карлос не собирался открывать клинику в собственном смысле этого слова. Но он будет принимать больных, и даже бесплатно, с благотворительной целью и для практики. Тогда Виласа дал понять, что в этом случае приемная должна помещаться отдельно от лаборатории.
