Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя
Афонсо да Майа был глубоко опечален этим известием, и в Санта-Олавии все, включая слуг, оплакивали смерть Виласы. В один из вечеров старый Афонсо сидел в библиотеке, закрыв глаза и отдавшись невеселым думам, с забытой газетой в руках, как вдруг Карлос, примостившийся рядом и покрывавший каракулями бумагу, подошел и обнял его за шею, а затем, словно угадав мысли деда, спросил, правда ли, что Виласа больше не приедет в Санта-Олавию повидаться с ними.
— Нет, милый, больше не приедет. Никогда больше мы его не увидим.
Мальчик, стоя между дедушкиными коленями, задумался, глядя на ковер, и, словно припоминая, с грустью прошептал:
— Бедный Виласа… Он так умел щелкать пальцами… Дедушка, а куда его отвезли?
— На кладбище, сынок, и там закопали в землю.
Тогда Карлос тихонько высвободился из объятий деда и строго произнес, подняв на него глаза:
— Дедушка! Почему ты не прикажешь построить Виласе красивую часовенку, каменную и со статуей, как у папы?
Афонсо прижал мальчика к груди и поцеловал, растроганный,
— Ты прав, мой мальчик! У тебя сердце отзывчивее моего!
Так добрый Виласа обрел на кладбище «Безмятежность» свой собственный склеп, что было пределом стремлений всего его скромного существования.
С тех пор череда мирных лет протекла над Санта-Олавией.
Однажды июльским утром, в Коимбре, Мануэл Виласа (ныне управляющий семейства Майа) взбежал по лестнице отеля Мондего, где Афонсо поселился с внуком, и ворвался в их апартаменты, весь красный и в поту, вопя:
— Принят! Принят!
Карлос выдержал вступительный экзамен! И какой экзамен! Тейшейра, сопровождавший господ в Коимбру, поспешил к дверям, чтобы встретить и заключить, едва удерживая слезы, в объятия Карлоса, который был уже выше его ростом и выглядел просто красавцем в своем новом студенческом одеянии.
А Мануэл Виласа, все еще не отдышавшись и вытирая капли пота, восклицал:
— Все были прямо в изумлении, сеньор Афонсо да Майа! Даже профессора и те пришли в восторг. О господи, какой талант! И какое его ждет блестящее будущее — все только об этом и говорили… А что за факультет он избрал, сеньор?
Афонсо, в волнении прохаживавшийся по комнате, ответил с улыбкой:
— Не знаю, Виласа… Думаю, мы станем обучаться юриспруденции.
Карлос, весь сияя, показался в дверях — Тейшейра и еще один слуга внесли пенившееся шампанское.
— Ну, подойди же сюда, плутишка, — проговорил Афонсо, открывая внуку объятия: лицо старика еще покрывала бледность от пережитого волнения. — Экзамен прошел прекрасно, а?.. Я…
Но дальше он не смог продолжать: слезы градом покатились по его седой бороде.
IV
Карлос все же выбрал медицинский факультет. Как говорил доктор Тригейрос, в мальчике рано обнаружились задатки Эскулапа.
Задатки эти и вправду открылись в нем в тот день, когда он нашел на чердаке среди старой книжной рухляди потрепанный и грязный анатомический атлас; Карлос целые дни вырезал и развешивал по стенам своей комнаты изображения печени, кишок, голов в разрезе «с показом всего содержимого». Однажды вечером он ворвался в гостиную и с восторгом стал показывать дамам Силвейра и Эузебио устрашающую литографию с изображением шестимесячного человеческого плода в утробе матери. Дона Ана с криком оттолкнула литографию, заслонив веером лицо, а сеньор адвокат, тоже залившись краской стыда, подхватил Эузебиозиньо и, поставив его у себя между колен, закрыл ему глаза ладонью. Но что особенно возмутило дам, так это снисходительность Афонсо.
— Ну что вас так напугало, что вас так напугало? — спрашивал он, улыбаясь.
— Как что напугало, сеньор Афонсо да Майа?! — вскричала дона Ана. — Эти непристойности!
— В природе нет ничего непристойного, моя дорогая сеньора. Непристойно лишь невежество… Закрывать ребенку глаза… Нет ничего более похвального, чем интерес к нехитрому устройству человеческого организма.
Дона Ана обмахивалась веером, задыхаясь от возмущения. Давать в руки ребенку такие ужасы!.. Карлос рисовался ей чуть ли не распутником, «который уже все изведал», и она намеревалась решительно запретить Терезинье играть с ним в коридорах Санта-Олавии.
Другие друзья дома, к примеру, сеньор судья и даже сам аббат, сожалея, разумеется, о столь раннем приобщении к тайнам бытия, тем не менее соглашались, что все это говорит о несомненной склонности мальчика к медицине.
— Ежели он не остынет к ней, — говорил доктор Тригейрос с пророческим жестом, — его ждет великое будущее.
И Карлос вроде бы не остыл.
В Коимбре, учась в лицее, он откладывал в сторону учебники по логике и риторике и занимался анатомией; на каникулах, распаковывая его чемоданы, Жертруда убегала с визгом, завидев белевший из-под сложенного пальто оскаленный череп; стоило какому-нибудь слуге в Санта-Олавии занемочь, как Карлос погружался в старые медицинские книги дедушкиной библиотеки, выискивая сходные симптомы, и после тщательного осмотра больного ставил диагноз, который добрейший доктор Тригейрос выслушивал внимательно и с почтением. В присутствии Афонсо да Майа доктор всегда величал Карлоса не иначе как «мой талантливый коллега».
Однако выбор Карлоса (все уже видели его в мантии юриста) не встретил одобрения со стороны преданных друзей Санта-Олавии. Дамы Силвейра особенно сожалели о том, что столь красивый юноша, завидный кавалер, вынужден будет всю жизнь прописывать пластыри и пачкать руки, пуская кровь. А сеньор судья однажды признался, что не верит тому, что сеньор Карлос да Майа захочет «всерьез стать врачом».
— Вот те раз! — воскликнул Афонсо да Майа. — А почему бы ему не стать врачом всерьез? Коли он избирает эту профессию, то уж, разумеется, для того, чтобы заниматься ею с тем же рвением и преданностью, как занимался бы любой другой избранной им профессией. Я воспитываю не бездельника и волокиту, а человека, который сможет приносить пользу отечеству…
— Но в таком случае, — осмелился заметить сеньор судья, сопровождая свои слова тонкой улыбкой, — не кажется ли вам, что имеются такие поприща, и тоже весьма важные, однако все же более подходящие для вашего внука, где он мог бы приносить пользу?..
— Не вижу таковых, — отвечал Афонсо да Майа. — В стране, которая не вылезает из болезней, важнейшим патриотическим делом, бесспорно, должно быть искусство врачевания.
— У вашей милости на все всегда готов ответ, — почтительно пробормотал судья.
Карлоса и вправду привлекала в медицине жизнь «всерьез», деятельная и благотворная; каталки с больными в просторных коридорах клиники, скальпель, спасающий человеческое существование от гибели, бессонные ночи в сражениях со смертью у постели больного, среди ужаса и отчаяния родных и близких… Подобно тому как мальчиком его завораживала живописность внутренних органов, так ныне он был заворожен отвагой и самоотверженностью медицинской науки.
Он без колебаний выбрал медицинский факультет. В предвидении долгих лет усердного учения дедушка снял для него небольшой уединенный домик в Селасе, изяществом архитектуры напоминавший английский коттедж, с зелеными жалюзи, уютно спрятанный среди зелени. Один из друзей Карлоса (некий Жоан да Эга) назвал его «Селасским замком», намекая на излишнюю роскошь, не подобающую студенту: ковер в гостиной, обитые сафьяном кресла, оружие на стенах и ливрейного лакея.
Поначалу роскошь его жилища привлекла к Карлосу юнцов из знатных семейств, а «демократы» отнеслись к нему с подозрением; однако, когда стало известно, что владелец «замка» читал Прудона, Огюста Конта, Герберта Спенсера и свое отечество именует не иначе как «мерзким содомом», самые непреклонные потрясатели основ стали посещать «Селасский замок» столь же запросто, как и жилище Трована, поэта и бродяги, закоренелого радикала, вся обстановка которого состояла из продавленного дивана и Библии.
По прошествии нескольких месяцев Карлос, обожаемый и теми и другими, успешно примирил светских денди с философами-радикалами и нередко подвозил в своем экипаже вместе Серру Торреса, чучело, состоящее при посольстве в Берлине и ежевечерне облаченное во фрак, и знаменитого Кравейро, размышлявшего над «Смертью Сатаны» — шедевром, который он прятал под плащом вместе с огромной шапкой из выдры.
«Селасский замок», столь идиллически-мирный на вид, сделался средоточием бурной деятельности. Во дворе занимались гимнастикой на научной основе. Старая кухня была превращена в зал для фехтования, ибо часть студентов полагала умение владеть оружием общественно необходимым делом. По вечерам в столовой солидные юноши солидно играли в вист; а в салоне, при свете хрустальной люстры, среди номеров «Фигаро» и «Таймс», а также парижских и лондонских журналов, разбросанных по столам, под звуки Шопена или Моцарта, исполняемого Гамашо, раскинувшиеся в креслах литераторы вели шумные и горячие дружеские беседы, в которых слова Демократия, Искусство, Позитивизм, Реализм, Католицизм, Бисмарк, Любовь, Гюго и Эволюция поочередно сверкали в табачном дыму, столь же легковесные и расплывчатые, как и клубы дыма. И метафизические споры, и радикальные истины обретали особую пикантность в присутствии лакея, обносившего гостей пивом и крокетами.
