Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Зыгмунта передернуло.
— Чем ты отличаешься от белых с гнусной идеей «единой и неделимой»? Чем ты отличаешься от...
— Кастусь...
— Я давно Кастусь. И я знаю, что при словах «нерушимый», «неделимый», «единый», если их говорит сильнейший, настоящих людей тянет разбить неделимость, разрушить нерушимость. Ведь это замаскированная цепь рабства. Сильнейший должен молчать и не навязывать слабейшему слов о его любви, не кричать за него о благодарности. Если он достоин этой любви — меньшие ощутят это. И будут благородно молчать. Так как о любви говорит в глаза сильнейшему один холуй!!!
Глаза у Кастуся были неистовыми. Лицо пылало.
— Это не нож в спину. Просто лучше заранее договориться обо всем, чтобы твердо знать, на что надеяться. Ведь если вам второстепенное положение это большая или меньшая неприятность, то у нас вопрос стоит иначе. Либо свобода, либо не жить.
— Я не протестовал, — возразил Сераковский, — я воздержался. По моему мнению, должно быть так, но я никому не навязываю этого. Я даже никому не буду говорить о нем. — Голос Зыгмунта звучал сухо: — Идет. Значит, мы должны распространить этот взгляд, принятый теперь большинством рады, среди умеренных и вести за него спор с белыми.
— Позор! — выкрикнул Ямонт. — Это подрыв общего могущества, гражданин Сераковский!
— Взаимопомощь, — отозвался Милевич.
— Сепаратизм! — высказался Звеждовский.
Алесь понял: нервозность Кастуся может испортить дело. Наступила пора вмешаться.
— Большинство людей не понимает, что принудительность, второстепенное положение, цепь — это вечная мина под единством, что в таком положении даже между братьями растет чувство вражды, а порой и ненависти. Самостоятельность и возможность распоряжаться собою как хочешь, независимость в политике и культуре — вот наилучшая почва для братства.
— Чувствую, чем тут пахнет, — отметил Ямонт после паузы. — Робеспьеровщиной, Дембовским, галицийскими хлопами, которые пилили господ пилами, Чернышевским... Вот откуда они и идут, ваши крайние, чудовищные взгляды. Из дома на Литейном.
— Какого? — спросил Бобровский.
— Который напротив министра государственных имуществ. Из дома этого картежника, который пишет стишки о народе, а сам нажил имения, и даже министр внутренних дел говорит, что он не революционер, так как имеет деньги.
Кастусь встал. У него подергивались губы и щека, дрожало левое веко.
— Юзеф, молчи, Юзеф, не доводи. Человек, который... всю жизнь... Человек, который... наполовину поляк и сочувствует вам. Как тебе не стыдно?
И сел, странно, как не своими руками, загребая воздух. Воцарилось тяжелое молчание.
— Прошу слова, — произнес в тишине Алесь.
Сераковский сделал пригласительный жест.
— Я предлагаю исключить студента Ямонта из рады и «Огула», — бросил Алесь. — Я предлагаю тоже предупредить все низовые организации, чтобы они не вздумали выказывать Юзефу Ямонту доверие, если не хотят вражды и, возможно, провокаций...
— Ты что? — улыбнулся Кастусь.
— Советую не вмешиваться.
— Я вас ударю, Загорский, — пригрозил Юзеф.
— Не советую. Предлагаю исключение.
— Основание? — спросил Звеждовский.
— Единство.
— Яснее.
— Наш триумф в единстве. Единстве с левыми элементами, какой бы нации они ни были: поляки, украинцы, русские, литовцы, курляндцы... — Он говорил, как отрубая каждое слово. — И поэтому мы должны с уважением относиться к каждой нации, не оскорблять ее старой враждой, недоверием, сомнением в ее революционных силах. Иначе — гибель. Все восстания грешили этим и гибли. Видимо, шляхетских националов это ничему не научило. Ты поставишь, наконец, мое предложение на голосование, гражданин Сераковский?
— Ставлю...
Ямонт обводил всех взором и наконец понял: глаза большинства не обещали милосердного решения.
— Хлопцы... — взмолился он, — хлопцы, как вы можете? — Голос его дрожал. — Хлопцы, я отдам за восстание жизнь!
Все молчали. И тогда Юзеф всхлипнул от волнения.
— Хлопцы, я никогда не думал...
— Думай, — прервал Валерий.
— Я обязательно буду думать. Не отнимайте у меня права погибнуть за родину... Я хочу этого... Я не могу без вас... Хлопцы, что я, Иуда?.. Хлопцы, простите меня!!!
Теперь все смотрели на Алеся.
— Исключение, — бросил Алесь.
— Алесь, ты беспощаден, — отозвался Виктор.
— Как ты можешь? — спросил Верига.
Молчание.
— Ты что, не видишь? — настаивал Кастусь. — Он молод, он дурак.
В болезненных глазах Ямонта стояли слезы.
— Я не буду стреляться, хлопцы, — продолжал Ямонт. — Мне нельзя без этого дела, но я не застрелюсь. Это низко для сына родины. Но я клянусь вам, я пойду и выслежу кого-нибудь из сатрапов и выстрелю, а потом дам себя схватить... Возьми свое предложение назад, Алесь... Прости меня, слышишь?
Загорский смотрел в глаза Виктору. Он знал: хлопцы ради чувства единения поддержат его, но Виктор будет потом страдать. И хотя он не считал правильным попускать Ямонту, Алесь вздохнул.
— Ладно, — глухо буркнул он. — Я не буду ставить этого вопроса. Не потому, что изменил свое мнение, а потому, что...
— Мы считаем, что ты прав, гражданин, — поддержал Валерий.
— Вы считаете. Но они вон не считают, — Алесь показал на крайних «левых». — Да будет так.
— Хорошо, — подытожил Сераковский. — Значит, так и запишем: «Автономия, федерация или полная независимость — решат после победы сами народы, в частности белорусский народ». — И внезапно добавил: — А гуляния в Петергофе были в этом году дрянь.
Алесь оглянулся и увидел: в двери стоял хозяин.
— Пора заканчивать. Через полчаса будет полон дом людей.
— Согласны, — сказал Зыгмунт.
Дверь затворилась.
Алесь подошел к Сераковскому и Кастусю.
— Я полагаю, Зыгмунт, нам не стоит ничего записывать. Неосторожно.
— А как?
— Этой осенью в Петербург перевелся из Киева мой старый друг по гимназии, Всеслав Грима. Кастусь слышал, он отличается прямо нечеловеческой памятью. Мне кажется, надо отвести его от комитетских дел, замаскировать, и пусть он помнит все об организациях, о том, что может касаться Беларуси и Литвы.
Алесь говорил это шепотом.
— Ручаешься? — спросил Зыгмунт.
— Как за себя и Кастуся. Грима раньше меня в «Братстве чертополоха и шиповника».
— Погоди, — рассуждал Зыгмунт. — Это безопасно и удобно. Во всяком случае, надо подумать и о такой возможности... Приведи его... Но ты, брат, креме-ень!
...Загорский и Кастусь вышли из курильни в большую гостиную. Там было полно, но они не
