Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— Так его, — поддержал Валерий.
— Литературы рождаются и умирают. — Под тонким пушком щеки Хвельки розовели от волнения, что вот он говорит, а его слушают. — Любопытно было бы знать, какого мнения о Европе придерживались римляне?.. Не стоит тебе так, Юзик. Вся наша беда, что мы считаем вечными и последними лишь себя... Наверняка, так, как египтяне времен Рамзеса или жители Ассирии времен Ассурбанипала. А каждый из нас не более чем ступенька в лестнице, по которой человечество пойдет в будущее. Надо, чтобы каждая ступенька была крепкой, иначе оно упадет и разобьет голову.
На лице Звеждовского Алесь прочел неудовольствие и подумал, что не хотел бы он, несмотря на его чистоту, стоять в повстанческих рядах рядом с этим человеком. Он не знал, что пройдет неполных пять лет, и так оно все и случится, и человек этот, который до последнего изменится под влиянием друзей, станет единомышленником, соратником, братом и соседом по борьбе.
— Во всяком случае, рано еще говорить о каком-то своеобразии, — присоединился Звеждовский. — Ничего не сделано вами, хлопцы. И, я полагаю, поскольку начало вашего племени ведется издавна — есть в вашем характере какой-то изъян, который можно назвать «неспособностью жить для себя». Ничего не сделать за семьсот лет — это надо уметь. А если уж неспособны — подчиняйтесь.
Алесь испугался, увидев лицо Виктора. На запавших щеках, пятнами, нездоровый румянец, дрожат губы, горят из-под черных бровей синие, с золотыми искрами глаза.
...В следующее мгновение старший Калиновский набросился на оппонентов. Он рубил, хлестал, не оставлял камня на камне, не давал дохнуть.
Дрожали губы, подступал откуда-то к горлу кашель, прекрасные мягкие глаза неистово пылали. Нельзя было не засмотреться на него в эту минуту.
— Неспособность дать что-нибудь миру, — глухо сказал он. - Народ-недоумок, который ничего не дал. А Кирилл Туровский, а предания? А то, что наша печатная Библия появилась раньше, чем у многих в Европе? А то, что законы Статута литовского составили мы? А то, что Польша сто лет судилась законами, написанными на нашем языке, а когда перевела их, то оставила все наши термины и отсылала непонимающих их к оригиналу? А то, что рукопись границ между Польшей и Литвой которую исследователи считают польской, написана белорусским говором? А то, что триста лет языком княжества был белорусский язык?..
— В Статуте сказано не так...
— Знаю. Четвертый раздел, первая статья Статута. А какие, вы считаете, это слова: «пісар маець», «літарамі», «позвы», «не іншым языком i словы»?
— Русские слова, — рявкнул Ямонт.
— Поздравляю, — сыронизировал Валерий.
— С чем?
— С благоприобретенной глупостью, — ответил Домбровский.
—А это что? — улыбнулся Виктор.— «Заказала яму пад горлам,абы таго не казаць», «беглі есмо да двара на конех», «на урадзе кгродскім пінскім жалаваў, адпавядаў i пратэставаў се земляны павету Пшскага...». Три предложения — три века. Три предложения — три местности. А язык один. Чего еще надо?! А Будный? А древняя иконопись?! Алесь, Юзеф твоей диссертации не слушал. Ткни его носом... Предки думали не так.
— Откуда вы знаете, как они думали? — спросил Людвик.
— Вам никогда не приходилось перерисовывать факсимиле? — спросил Виктор. — Но что я, вы офицер, ваше ремесло — война. А жаль... Порой в древней рукописи попадается неразборчивое место. Для издания его надо точно скопировать. И вот водишь рукою, повторяя линии, и вдруг ловишь себя на мысли, что все, все понимаешь. Потому что твоя рука повторяет движения руки человека, который жил за триста лет до тебя. Так и с подспудной мыслью предка, за которой следишь, читая древнюю рукопись.
— Интересно, — с неожиданной серьезностью отметил Бобровский.
— И даже если бы ничего такого не было — одно ощущение нами своей родины дает нам право на отпор официальным патриотам, — румянец пятнами вспыхивал и угасал на щеках Виктора. — Что ж это за мнение у них?! Кто они?! Шляхта в самом худшем смысле этого слова!.. Но вот они, — Виктор окинул взором друзей, — и сотни других подтвердят, что мы против Польши магнатов и за Польшу простых людей. Чьи мысли высказываешь, Ямонт? Мысли Велепольского?.. Высказывайся, смыкайся с «правицей» белых! Но знай: мы для Велепольского и К° — не вотчина и не хлопы? Мы отдельный народ, страна с отдельной судьбой. Хватит с нас рабства... Братство — да, но не подчинение! Равенство, и ни на волос ниже!
— Это сепаратизм, —взорвался Ямонт. — Это преждевременный торг, это нож в спину.
Виктор держал руку на груди.
— Наш Савич действовал плечо в плечо с Канарским, и никто не бросил ему упрека в неверности и предательстве. Мы — верные люди.
Сухой мучительный кашель разорвал его грудь. Он кашлял в платок так, что Алесь с ужасом ждал: вот-вот появятся красные пятна.
— Ямонт, брось, — обратился Стефан Бобровский. — Ты что, не видишь?
— Только не жалеть, — сквозь кашель гневно прорычал Виктор, — Только не жалеть!
— Кто за отказ от прав на окраины? — спросил Зыгмунт
Кроме крайней «левицы» белорусских красных подняли руки Врублевский, Домбровский, Стефан Бобровский и потом, взглянув на Виктора, Зыгмунт Падлевский. Воздержались Авейде, Звеждовский и Сераковский. Решительно против был Ямонт.
— Против — один.
— Два, — с клокотанием уточнил Виктор.
— Кто еще?
— Падлевский! Пишите и его против. Мы тут не милость вымаливаем. Мы требуем то, что нам принадлежит.
Кастусь, весь потемневший с лица, смотрел на Сераковского и ждал.
— За что ж выступаешь ты, Зыгмунт?
Сераковский смотрел ему в глаза спокойно и искренне.
— Не за колонию.
— А объективно?
Виктора все еще донимал кашель.
— За конфедеративное государство. За неделимую Польшу, в которую на равных правах с поляками вошли бы белорусы, литовцы и украинцы... Мы не имеем права ослаблять восстание, Кастусь.
— А все-таки делаете это.
— Чем?
— Словом «неделимая», — тяжело шевельнул челюстями Кастусь. — Чем ты тогда отличаешься от белых?
— Ну, знаешь...
— Что «знаешь»? — Лицо Кастуся окаменело, ассиметричные глаза горели холодным огнем. — Воеводства Мазовецкое, Краковское, Литовское, Люблинское, Белорусское, Украинское. — И, словно страшную оплеуху,
