Дом в степи - Сакен Жунусов
Но ведь вот что интересно: пропадаю вроде,- и сил нету и без зубов, а путь держу не в Омск к своим друзьям- товарищам, а к аулу. Из головы у меня не выходит эта пара гнедых. Достану, думаю, как бы там ни было...
И кто знает, чем бы закончилась для меня эта морозная ночь, скорее всего замерз бы я где-нибудь на дороге, только слышу будто меня догоняет подвода. Шел я к тому времени долго, месяца уж не стало, и за спиной у меня во все небо разгорелись Стожары. Остановился я, жду. Подводы идут, и не одна. Оттуда, видно, тоже разглядели меня и остановились - испугались. Сошлись, вижу, о чем-то шепчутся между собой. Потом крикнули:
- Эй, кто там?
Молчу я. Что им ответишь? Не говорить же кто я и что со мной. А они пугаются еще больше и начинают, слышу, между собой.
- Эй,- тормошат своих,- вставайте!
- Топоры где? У кого ружье?
А расстоянье между нами вот как до двери, и мне хорошо все видно и слышно. Их всего трое или четверо было, а кричат они как только могут - пугают, значит, чтоб тем, если кто в засаде сидит, показалось, будто их много.
- Ладно вам,- говорю я им по-казахски и сам пошел навстречу. Они умолкли, только между собой шипят: «Да постой... подожди...» А тот, что меня окликал, опять орет.
- Кто ты такой? Что тут делаешь?
- Григорий я,- говорю.- Сын Митрия.
- Какого еще Митрия.
- Да кузнеца. Из аула Балта.
- А-а... Знаем такого. И с сыном у него что-то вышло - удрал тот в Омск.
Кто-то из переводчиков шепчет своим:
- Похоже, пьяный он. Двух слов связать не может.
- Так мороз-то!- отвечают ему.- Тут не то что говорить, а и...
Но испуга уже нет, и на меня они поглядывают с интересом. Один даже посочувствовал от всего сердца:
- Матушка его, я слыхал, больная лежит. Вот, видно, и добирается. Как же, родная мать...
Посадили они меня на вторые сани к какому-то старичку. В санях мешки с мукой лежали, по два, по три мешка. Я уж понял, что ничего они обо мне не знали и не слыхали. Никаких, значит, вестей до аула не доходило.
Сел я в сани, а рот свой разбитый все ладошкой прикрываю. Смотрю, старичок завозился, тулуп с себя потянул.
- Что ж ты, говорит, сынок, в одежке-то такой тонкой? Как еще не окоченел!
И подает мне тулуп. Сначала я отказывался и не хотел брать, но старик рассердился и накинул мне тулуп на плечи. Тут уж я сдался, потому что мороз совсем осатанел. И как только я напялил на себя тулупчик, так
согреваться начал, согреваться и засыпать. Дорога долгая оказалась и нудная.
Короче, мы тогда не сразу добрались до дома, а сначала заночевали и дали коням и себе передышку. И только на другое утро попали к себе.
Меня подвезли прямо к дому. В нашей части аула ютилась одна беднота. Землянки низенькие,- одна крыша наверху, и бывало, что в одном таком закутке жило две-три семьи. Но наш дом был приметный и совсем не похожий на землянку. Еще в первый год отец устроил «помочь» и поднял стены. Потом он сам, собственными руками сделал окна, двери, обшил углы досками, обмазал со всех сторон. Дом, когда я уезжал, был ухоженный и чистенький, как яичко.
Теперь, гляжу, совсем ничего не осталось от прежнего. Стены облупились, как-то невесело, запущено кругом. Сено разбросано, солома.
Я как соскочил с саней, так сразу бросился к окну, Светало уж, и в горнице теплился огонь. Я стукнул. Тихо. Подождал и пошел к крылечку...
В доме было холодно, неприбрано. Смотрю, на полу лежат аульные старухи. Увидели меня, стали подниматься.
- Тише,- говорят,- только что уснула. Увидит тебя - плохо станет.
Мать лежала на большой деревянной кровати, лежала совсем как покойница. Я подошел ближе и не узнал ее. Меня напугали ее ввалившиеся глаза и слипшиеся ресницы. Я стоял, смотрел и не мог понять - куда что девалось у матери? Когда я уезжал из дому, она была совсем здоровой. А это...
Старухи шепчут:
- Никак не может подняться. Что будет, что будет!..
- Может, хоть от радости встанет?
Мать, словно только и ждала этой минуты, медленно раскрыла глаза и долго, молча смотрела на меня. Видимо, она не сразу узнала меня, а может, просто не поверила.
- Пришел?- наконец еле слышно проговорила она. Подбородок ее задрожал, мне показалось, что она заплачет, но глаза матери оставались сухими.
Я ничего тогда не сказал, только брякнулся на железную койку, упал вниз лицом и целый день пролежал, не поднимая головы. Отвык я от дома и все здесь казалось мне чужим. Где был отец? Долго ли болеет мать? Но спросить у соседей я почему-то стеснялся.
Так прошел день. Чья-то рука зажгла подслеповатую лампу и поставила на печной карниз. Я слышал, как тихо сидели за столом мои братишки, слышал, как трещал фитиль и понимал, что лампа коптит. Надо было бы встать, но не хватало сил поднять голову.
Вдруг ребятня, резавшая что-то ножницами из бумаги, вскочила из-за стола и загалдела, запрыгала от радости:
- Дядя Султан!
- Дядя Султан пришел!
Приподнявшись на кровати, я увидел, что в дом вошел огромного роста крепкий человек, он вошел, низко пригнувшись в нашей маленькой двери, и детвора повисла у него на шее, на руках, обхватила за ноги. Я снова накрылся с головой. При моем появлении такой радости не было. Что же за человек, кем он приходится, что его встречают с таким восторгом?
Большой человек уселся, спросил о здоровье матери. Потом стал раздавать ребятишкам гостинцы. Наверно, это были конфеты, потому что они кричали, перебивая друг друга: «Петушок, петушок!» А Дуняша, сестренка моя, вдруг завизжала от радости:
- Мама, а мне на платье! Посмотри!.. Спасибо, дядя Султан!
Мне уже неудобно становилось лежать, будто в доме никого не было, и я откинул с головы одеяло. Гость негромко спросил у детей:
- А это кто?
- Это? Гриша.
