Барри Пейн - Переселение душ
— Я зажгу лампу, — поспешно сказал Лукас. — А вы не попьете со мной чаю? — Предложив это, он понял, насколько смешно выглядит со стороны его гостеприимство. Он представил себе ее улыбку, и ему показалось, как под вуалью мелькнули маленькие белые зубы. — Или мне идти прямо сейчас?
— Идем сейчас. Я покажу тебе зеркало.
— Зеркало?.. Какое зеркало?
— Ты поймешь, как только увидишь его. Это — зеркало счастливых мгновений, моментов высочайшего наслаждения в жизни каждого человека. Я расскажу тебе о нем. Идем же!
Она выступила из серого тумана. И он увидел, как она стройна, даже серое одеяние не могло скрыть изящества ее фигуры. А туман становился все прозрачнее, в то время как темнело в комнате Лукаса. Лукас Морн осторожно поднялся на пятую ступень, и вдвоем они прошли сквозь серую туманную завесу. «Так ли прекрасно лицо моей спутницы, как ее фигура? — размышлял Лукас. — Если попросить ее поднять вуаль, то беседа, конечно, станет приятней».
— Кузен мой, — заговорил он, — много путешествовал и рассказывал мне, что восточные женщины…
— Да, и я тоже, — сказала она. И Лукас почувствовал, что пока не надо ничего говорить.
Его томило предчувствие чего-то необычного. Они прошли сквозь занавес, как бы сотканный из серого тумана, и оказались в той тихой комнате, о которой она говорила.
Это было большое квадратной формы помещение с полом, покрытым черно-белыми плитками. Лишь в середине комнаты бросался в глаза маленький серебряный квадрат. По нему, как по воде, время от времени проходила рябь. Незнакомка указала на него:
— Вот оно, зеркало особых мгновений, мгновений подлинного счастья.
В комнате не было окон, но мягкий свет заполнял комнату. Казалось, он исходил от этого серебряного зеркала. Высокие стены были завешаны разноцветными шторами светлых тонов. Эти цвета повторялись и в рисунках на потолке. В нише противоположной стены стояли невысокие уютные кресла. «Если занять одно из них, то можно и вздремнуть», — подумал Лукас — аромат чубушника, витавший в воздухе, навевал сон. Откуда-то издали доносились звуки органа. Неужели из университетской часовни? Какая дивная музыка!
Женщина под вуалью усадила его в одно из кресел в нише и вновь указала на зеркало:
— Весь восторг человечества заключен в нем. Эпизоды из жизни, сказанные слова — там, равно как и прошлое, и настоящее, и будущее.
— И я смогу это все увидеть?
— Если захочешь.
— Как это сделать?
— Склонись над зеркалом и назови имя того или той, чью жизнь ты хочешь увидеть. И она предстанет перед твоими глазами. Но есть люди, жизни которых не имеют мгновений высшего счастья.
— И жизнь ими прожита впустую?
— Да.
Лукас Морн подошел к краю зеркала и встал на колени. Он увидел, как по его поверхности пошла рябь. Он задумался о том, что ему спросить, а затем негромко проговорил:
— Есть ли высшие моменты в жизни Блэйка — Винсента Блэйка, спортсмена?
И вдруг зеркало стало расти прямо на глазах. Казалось, оно заполнило собой все помещение. Перед Лукасом ожило то самое соревнование, в котором Блэйк победил его. Он услышал приглушенные голоса зрителей.
Студентам предстояло бежать около двух километров, и этот круг был последним, третьим. Перед этим целых двадцать метров впереди всех бежал Лукас, а Винсент Блэйк, бежавший справа от него, словно ждал своего момента.
Лукас увидел, как Блэйк начал постепенно ускорять свой бег, заметил и свою попытку ответить на это, как и то, что у него почти не оставалось сил. Блэйк бежал ровно, и примерно за сто метров до финиша расстояние между ними сократилось до пяти метров. И тогда Лукас вновь попытался оторваться от соперника, но не сумел, и пятьдесят метров они бежали бок о бок. Голоса возбужденной толпы сменились ревом. И тогда Блэйк рванулся вперед, обойдя Лукаса на какой-то метр. И первым пересек финишную черту!
— Блэйк всегда побеждал меня, — сказал Лукас с горечью, после того как по зеркалу пробежала рябь.
Он вернулся в нишу.
— Скажите мне, — спросил он, — неужели это и есть высшее мгновение в жизни Блэйка?
— Да, — ответила женщина. — для Блэйка высочайшее счастье — это победа в беге. Он женится, у него появятся дети, и в браке он будет счастлив, но уже не так, как в те минуты. За пределами этой комнаты есть прибор эмоциометр, с его помощью я определяю, насколько счастлив тот или иной человек.
— Значит, если бы кто-то надумал заключить пари на этом беге… — заметил он. И тут же осекся, поняв неуместность своего высказывания. — Впрочем, загляну в зеркало еще раз… А вдруг обозлюсь на себя еще больше?..
Он пробормотал имя диссидента Пола Риса. Никаких особых талантов у Пола не замечалось, но его отличали доброта и сердечность. И вот уже новая картина в зеркале — на этот раз будущее.
Внутреннее помещение церкви. Через ее открытую дверь заметно, как медленно падает снег. В ярко-красном свете висящих лампад виден богато украшенный алтарь и распятие на стене. Пахнет ладаном. Какой-то человек в черном одеянии склонился перед алтарем.
«Неужели это Пол Рис, этот безбожник?» — спросил себя Лукас, хотя и был убежден, что это именно он. Начал играть орган, зазвучала знакомая музыка — жалобная и трогательная: Agnus Dei, qui tollis peccata mundi![2]
Картина постепенно бледнела, и опять рябь заскользила по поверхности серебряного зеркала. Лукас вернулся в нишу. Новое чувство заполнило его после того, как он увидел в зеркале счастливых мгновений Пола Риса, какое-то необычное — отчасти тревога, отчасти умиротворенность. Женщина под вуалью откинулась на спинку кресла, стиснув маленькие белые руки. Она молчала, но он знал, что она изучает его. Была в ней не просто привлекательность, но какая-то утонченная прелесть, которой раньше Лукас никогда ни в ком не замечал.
— Не знаю, завидую ли я теперь Полу, — задумчиво проговорил он, — но если даже и завидую, то уже не черной завистью. Я никогда не стану таким, как он, Я не способен чувствовать так, Как он. Мне этого не дано. Эта картина уже не рассердила меня так, как предыдущая. — Он в упор посмотрел на скрытую под вуалью женщину и добавил, уже тише: — По дороге сюда я завел речь о путешествиях кузена по Палестине и Турции, а потом хотел спросить вас, не снимете ли вы покрывало и не позволите ли мне увидеть ваше лицо? И еще многое мне бы хотелось знать о вас. Можно посидеть рядом с вами и поговорить?
— Скоро, очень скоро мы поговорим. И ты увидишь мое лицо. Что ты скажешь о зеркале счастливых мгновений?
— Оно замечательное. Я только боялся, что, увидев, как счастливы другие, сам сделаюсь недовольным собою.
— Жизнь — это не сплошной праздник, и высшие моменты — не самое главное, хотя им порою предшествуют годы упорного труда, самоотречения. И в то же время нет человека, у которого жизнь проходит ровно, без моментов торжества. Я хочу, чтобы ты увидел картину жизни своего друга Финсэйла и убедился в этом. А потом расскажу кое-что.
На этот раз зеркало показало Лукасу запущенную, мрачную комнату, являвшуюся одновременно и гостиной, и спальней в меблированных комнатах. За низеньким ветхим столом, придвинутым к камину с чахнущим огнем, сидел Финсэйл и что-то писал, освещенный тусклым светом лампы, которая то загоралась, то гасла. Запах неисправной лампы, смешанный с запахом сирийского табака, был неприятным. Перед Финсэйлом лежала гора рукописей, и на вершину ее он поместил лист, который только что исписал. Финсэйл встал, сложил руки на каминной доске, склонил на них голову и задумчиво глядел в огонь. В этой неуклюжей позе Лукас часто его видел.
Когда картина исчезла, Лукас оглянулся. Женщина уже вышла из ниши и стояла рядом с ним. Лукас заговорил:
— Я не понял, какие могут быть высшие моменты в жизни Финсэйла. Он выглядит бедным и жалким. О каком восторге может идти речь? Какое счастливое мгновение может осветить это убогое жилище?
— Финсэйл безумно влюблен в свою книгу, он только что ее закончил. Одна глава книги очень хороша, а другая — плохая. Он просто физически не мог написать эту главу хорошо, ибо голодал в те дни, когда писал ее. Но он любит свое дело. На этой картине — настоящее Финсэйла, оно вот-вот произойдет. Моменты, свидетелем которых ты явился, — самые счастливые в жизни Финсэйла. Часть романа, написанная им, как я уже сказала, очень хороша, а часть — плохая. Но вся эта книга — не то, чего хочется читателям. Он будет носить книгу от одного издателя к другому, и все они станут от нее отказываться. Через три года, ее наконец издадут. Но успеха она иметь не будет. И все же, пройдя через все неудачи, он нет-нет да и вспомнит о счастливом миге удовлетворения, испытанного им по завершении книги. Мысль о минувшей радости усилит его муки.
— В таком случае мне следует радоваться, что я ничем не примечательный человек? — спросил Лукас.
