Фрэнк Маккорт - Прах Энджелы. Воспоминания
Мы переезжаем на Бэррак Хилл, что на Роден Лейн. На одной стороне переулка шесть домов, на другой один, в каждом по две комнаты наверху и внизу. Наш дом, самый дальний из шести, стоит на пригорке в конце улочки. Неподалеку от крыльца стоит сарайчик и туалет, а по соседству конюшня.
Мама отправляется в Общество св. Винсента де Поля, чтобы узнать, нельзя ли получить какую-нибудь мебель. Там ей выдают купон на один стол, два стула и две кровати. Распорядитель говорит, что нам придется пойти в Айриштаун, где находится магазин подержанной мебели, и самим доставить мебель домой. Мы возьмем детскую коляску близнецов, говорит мама, и плачет. Потом утирает глаза рукавами и спрашивает: а кровати, которые нам выписали – они подержанные? Разумеется, отвечает распорядитель, и она говорит, что ей как-то не по себе от мысли, что придется спать в постели, где кто-то умер, не дай Бог, от чахотки. Весьма сожалею, говорит распорядитель, но нищим выбирать не приходится.
Целый день уходит у нас на то, чтобы перевезти на коляске мебель с одного конца Лимерика на другой. Одно колесо у коляски кривое, и она норовит укатить нетуда. У нас теперь две кровати, один сервант с зеркалом, стол и два стула. Дом нам очень нравится: можно ходить из комнаты в комнату и по лестнице вверх-вниз. Когда день-деньской ходишь по лестнице вверх-вниз сколько душе угодно, тебе кажется, что ты очень богат. Папа разводит огонь, и мама заваривает чай. Папа садится на один стул, мама на другой, а мы с Мэлаки садимся на чемодан, который привезли с собой из Америки. И вот, мы сидим за столом, пьем чай, а мимо нашей двери идет старичок с ведерком в руке. Он выливает его в туалет, смывает, и до нас доносится ядреный запах. Мама подходит к двери и спрашивает: зачем вы это вылили в наш туалет? Старичок приподнимает кепочку. Ваш туалет, миссис? О нет. Это, хе-хе, в некотором роде, ошибочка. Туалет никак не ваш – он тут, простите, один на всю улицу. Как вы заметите, у ваших дверей одиннадцать семейств будут шастать с ведерками, и запах, доложу вам, в теплую погоду будет очень и очень ядреный. Сейчас, слава Богу, декабрь, воздух морозный, Рождество на носу, и тут пахнет еще терпимо, но настанет день, и вам захочется надеть противогаз. Ну, спокойной ночи вам, миссис! Желаю счастья на новом месте.
Минуточку, сэр, останавливает его мама. Вы не подскажете, кто чистит наш туалет?
Чистит? О, Господи, надо же. Она говорит: «чистит». Шутить изволите? Эти дома стоят еще со времен королевы Виктории, а туалет если кто и чистил, то ночью, так что никто и не видал.
И он, посмеиваясь, уходит, шаркая, вниз по улочке.
Мама снова садится на стул перед чашкой чая. Здесь нельзя оставаться, говорит она. Туалет нас убьет, в нем столько заразы.
Нельзя же снова переезжать, говорит папа. И где еще мы найдем жилье за шесть шиллингов в неделю? Прочистим туалет сами. Накипятим воды много ведер, и выльем туда.
Ой, да что ты, говорит мама. А где же мы возьмем торф или уголь, чтоб воды накипятить?
Папа в ответ молчит. Он допивает чай и принимается искать гвоздь, чтобы повесить нашу единственную картину. На ней нарисован человек с изможденным лицом, в желтой шапочке, черном платье и с крестом на груди. Папа говорит, что это Папа Римский Лев XIII, большой друг рабочего человека. Эту картину он вез из Америки, где и нашел – какой-то парень, которому дела нет до рабочих людей, хотел ее выкинуть. Что за чушь хренову ты несешь, говорит мама, и он говорит, что «хренову» нельзя говорить при детях. Папа находит гвоздь и думает, как бы забить его без молотка. Одолжи молоток у соседей, предлагает мама, но он отвечает: не дело приставать к незнакомым людям и что-то у них выпрашивать. Он прислоняет картину к стене и бьет по гвоздю донышком стеклянной банки. Банка разбивается, ранит папе руку, и кровь капает Папе на лоб. Наш папа оборачивает руку тряпкой для посуды и говорит маме: быстрей, вытирай с Папы кровь, пока не высохла. Она вытирает пятно рукавом, но рукав шерстяной, и вот, пол-лица у Папы запачкано кровью. Боже Всевышний, говорит папа, Энджела, ты совсем Папу изгваздала, и она отвечает: аrrah, не ной, достанем как-нибудь красок и все подновим, а папа говорит: он один был другом рабочему человеку. И что мы скажем, если к нам придут из Общества св. Винсента де Поля и увидят, что он весь в крови? Не знаю, говорит мама. Кровь твоя, между прочим – какой из тебя мужик, даже гвоздь вбить нормально не можешь. Вот какие руки у тебя кривые. Лучше бы ты в поле лопатой орудовал - хотя мне-то какое дело, я спать ложусь.
Och, как же быть-то теперь? - говорит папа.
Сними Папу и спрячь в угольной яме под лестницей – там он не будет глаза мозолить и путаться под ногами.
Не могу, говорит папа. Не к добру это. Угольная яма – не место для Папы. Если уж вешать, так вешать.
Делай как знаешь, говорит мама.
И сделаю, говорит папа.
Для нас это первое Рождество в Лимерике. Девчонки в нашем переулке прыгают через веревочку и поют
Christmas is coming
And the goose is getting fat
Please put a penny
In the old man’s hat
If you haven’t a penny
A ha’penny will do
And if you haven’t a ha’penny
God bless you
Мальчишки дразнят девчонок и кричат:
Чтоб твоя мамаша
оступилась
в туалете!
Мама говорит, что ей хотелось бы на Рождество устроить праздничный обед, но после того, как умерли Юджин и Оливер, пособие на Бирже труда сократили до шестнадцати шиллингов, и как тут быть? За жилье мы платим шесть шиллингов, остается десять на четырех человек, и какой от них прок?
Папу не берут ни на какую работу. На неделе он встает рано, зажигает огонь, кипятит воду для бритья и для чая, надевает рубашку и прикрепляет воротничок с запонками. Потом надевает галстук и кепку и отправляется на Биржу труда за пособием по безработице. Без воротничка и галстука он из дома никогда не выходит. Кто не носит воротничка и галстука, тот сам себя не уважает. И вдруг на Бирже труда тебе скажут, что есть работа на мукомольном или на цементном заводе, неважно, что труд физический - что о тебе подумают, если явишься без воротничка и галстука?
Начальники и бригадиры поначалу всегда обращаются к папе с уважением и хотят нанять его, но только он открывает рот, все слышат его акцент и на работу берут не его, а кого-то из местных. Дома у очага он рассказывает об этом маме, и она говорит: оделся бы ты по-рабочему. А он отвечает: никогда не пойду на попятный, марку надо держать. Тогда хоть попытался бы говорить как местный, просит мама, но папа заявляет, что никогда так низко не падет, и он безмерно скорбит оттого, что у его детей теперь местный акцент - это воистину тяжкий недуг. Очень тебе сочувствую, говорит мама, и надеюсь, по другим поводам тебе скорбеть не придется. А папа говорит, что однажды, с Божьей помощью, мы уедем из Лимерика и поселимся далеко-далеко от Шеннона, который несет смерть.
Я спрашиваю папу, что значит «недуг», и он отвечает: болезнь, сынок, и все, что нам не подобает.
Иногда папа на весь день уходит гулять за город. Он спрашивает у фермеров, не нужно ли в чем помочь, говорит, что вырос на ферме и все умеет. Если ему находят работу, он тут же берется за дело - не снимая кепки, воротничка и галстука. Он трудится так долго и усердно, что фермеры уговаривают его отдохнуть. Они удивляются: как можно целый день работать на жаре без еды и питья? Папа улыбается. Домой денег, заработанных на ферме, он никогда не приносит. Другое дело – пособие по безработице: его надо нести домой. Папа берет у фермеров деньги, идет в паб и все пропивает. Если к шести вечера, когда звонят Angelus, папы нет дома, значит, днем он работал на ферме. Мама надеется, что он, быть может, вспомнит о семье и хоть раз пройдет мимо паба, но он мимо никогда не проходит. Мама надеется, что папа хоть что-нибудь принесет домой - картошку, капусту, репу, морковь, но он домой ничего не приносит, потому что никогда не падет так низко и не станет у фермера что-то выпрашивать. Значит, мне в Обществе св. Винсента де Поля можно выпрашивать купоны на еду, говорит мама, а тебе нельзя сунуть в карман пару картофелин. Мужчины – другое дело, говорит папа. Надо сохранять достоинство. Носить воротничок и галстук, держать марку, и никогда ничего не просить. Ну, удачи тебе, говорит мама.
Истратив фермерские деньги, папа плетется домой, горланя песни и проливая слезы по Ирландии и по умершим своим деткам - но больше по Ирландии. Если папа поет «Родди Маккорли», значит, дали денег всего на одну или две пинты. Если он поет «Кевина Барри», значит, день сложился удачно, и он так напился, что еле стоит на ногах и будет требовать, чтобы мы встали с постели, построились в ряд и поклялись умереть за Ирландию, но мама говорит: не тронь детей, не то врежу тебе кочергой.
Не врежешь, Энджела.
Врежу, и еще добавлю. Прекращай чушь нести и ложись спать.
Спать, спать, спать. А смысл? Ляжешь, а потом снова вставать, да и как тут уснешь, когда с реки к нам плывет не туман, а отрава.
