Фрэнк Маккорт - Прах Энджелы. Воспоминания
Нет, это гроб Юджина. Я маме расскажу, что ты ставил стакан на гроб Юджина.
Ну, сынок. Ну, сынок.
Папа, это гроб Юджина.
Еще по кружечке? – предлагает папин товарищ.
Подожди на улице еще пять минут, говорит мне папа.
Нет.
Старших надо слушаться.
Нет.
Ей-богу, будь это мой сын, говорит папин товарищ, я бы так ему дал по заднице, что он летел бы до самого Керри. Не имеешь права так говорить с отцом, да еще в такой скорбный день. Если мужчине в день похорон нельзя пропустить кружечку, для чего вообще тогда жить.
Ладно, говорит папа. Идем.
Они допивают пинты и вытирают рукавами коричневые мокрые пятна на гробе. Папин товарищ забирается на козлы, а мы с папой едем в карете. Он держит гроб на коленях, прижав его к груди. Дома у нас полно взрослых: мама, бабушка, тетя Эгги, ее муж Па Китинг, дядя Пэт Шихан, дядя Том Шихан, мамин старший брат, который раньше у нас никогда не бывал, потому что презирает тех, кто из Северной Ирландии. Дядя Том привел и свою жену, Джейн. Она из Голуэя, и люди говорят, что она похожа на испанку, поэтому в нашей семье с ней никто не разговаривает.
Папин товарищ забирает у папы гроб и заходит с ним в комнату, и мама стонет: о нет, Господи, нет. Он сообщает бабушке, что через некоторое время вернется и отвезет нас на кладбище. В пьяном виде лучше не появляйся, говорит ему бабушка, потому что малыш, которого ты повезешь на кладбище, много страдал и заслуживает уважения, и я не потерплю пьяного кучера, который вот-вот свалится с сиденья.
Я, миссис, дюжины детей свез на кладбище, отвечает он, и ни разу не выпал ни из какого сиденья, низкого ли, высокого.
Мужчины снова пьют из бутылок пиво, а женщины из стеклянных банок потягивают шерри. Дядя Пэт Шихан говорит всем: это мое пиво, мое, а бабушка успокаивает его: твое, Пэт, никто не возьмет твое пиво. Тогда он заявляет, что хочет спеть The Road To Rasheen, но Па Китинг говорит: нет, Пэт, в день похорон петь нельзя. А накануне можно. Но дядя Пэт по-прежнему твердит: это мой стаут, и я хочу спеть The Road To Rasheen, и все понимают, что он так говорит оттого, что его роняли на голову. Он начинает петь песню, но бабушка снимает с гроба крышку, и он замолкает, а мама плачет: о Господи, Господи, когда это кончится? У меня хоть один ребенок останется?
Мама сидит на стуле в изголовье кровати, гладит волосы Юджина, лицо и руки, и говорит ему, что он был самый милый, нежный и любящий ребенок на свете. Говорит, что потерять его ужасно, но теперь он в раю вместе с братом и сестрой, и знать, что Оливер больше не тоскует по своему брату – разве это не утешение. Но она все равно ложиться на постель головой рядом с Юджином и так горько плачет, что все женщины в комнате плачут вместе с ней. Все плачут, пока Па Китинг не говорит маме, что надо ехать до темноты - нечего делать на кладбище ночью.
Бабушка шепчет тете Эгги: кто положит малыша в гроб? И тетя Эгги шепчет: не я. Это должна сделать мать.
Дядя Пэт их слышит. Я положу малыша в гроб, говорит он. Он ковыляет к постели и обнимает маму за плечи. Она поднимает голову и смотрит на него – лицо у нее мокрое от слез. Он говорит: Энджела, я положу малыша в гроб.
О Пэт, говорит она, Пэт.
Я могу, говорит он. Ведь он всего лишь ребеночек, а я никогда не брал ребеночка на руки. Не держал ребеночка на руках. Я не уроню его, Энджела. Не уроню. Видит Бог, не уроню.
Я знаю, что не уронишь, Пэт. Знаю, что не уронишь.
Я возьму его и не буду петь The Road To Rasheen.
Знаю что не будешь, Пэт, говорит мама.
Пэт стягивает одеяло, которым мама накрывала Юджина, чтобы ему не было холодно. Ножки Юджина белые, будто светятся, с тоненькими синими прожилками. Пэт наклоняется, берет Юджина и прижимает его к груди. Он целует его в лоб, и все кто есть в комнате целуют его в лоб. Он кладет Юджина в гроб и отходит. Мы все стоим вокруг гроба и смотрим на Юджина в последний раз.
Дядя Пэт говорит: видишь, я не уронил его, и мама гладит его по щеке.
Тетя Эгги идет в паб за кучером. Он накрывает гроб крышкой и привинчивает ее. Кто поедет? – спрашивает он, и относит гроб в карету. В ней помещаемся только мама, папа, Мэлаки и я. Поезжайте на кладбище, говорит бабушка, а мы здесь подождем.
Я не знаю, почему нам нельзя оставить Юджина у себя. Не знаю, зачем его надо отдавать тому человеку, который ставил пинту на крышку белого гроба, и куда-то везти. Не знаю, почему увезли Маргарет и Оливера. Очень плохо, что мою сестру и брата положили в ящик, и жаль, что сказать никому ничего нельзя.
Лошадь цокает по улицам Лимерика. Мы едем навестить Оливера? – спрашивает Мэлаки. И папа отвечает: нет, Оливер в раю, и не спрашивай меня, что такое рай - мне про то неведомо.
Мама говорит: рай – это там, где теперь Оливер, Юджин и Маргарет, у них там тепло и хорошо, и когда-нибудь мы снова с ними там встретимся.
А лошадь сделала кучу прямо на улице, говорит Мэлаки, и она пахнет! И мама с папой невольно улыбаются.
На кладбище кучер слезает с козел и открывает дверцу кареты. Дайте мне гроб, говорит он, я донесу его до могилы. Он дергает гроб на себя и спотыкается. В таком состоянии вы моего мальчика не понесете, говорит мама. Ты его неси, говорит она папе.
Делайте что хотите, говорит кучер. Делайте что вы черт возьми хотите, - и забирается на свое место.
Теперь стало темно, и гроб в папиных руках кажется еще белее. Мама берет меня и брата за руки, и мы идем за папой между могил. Галки на деревьях притихли, потому что скоро ночь, а утром им надо рано вставать, чтоб накормить своих птенцов.
У маленькой свежевырытой могилы нас ждут двое мужчин с лопатами. Один говорит: вы сильно опоздали. Хорошо, что копать всего ничего, а то мы бы ушли уже. Он забирается в могилу. Давайте его сюда, говорит он, и папа передает ему гроб.
Мужчина посыпает гроб травой и соломой, выбирается из ямы, и его товарищ берет лопату и начинает забрасывать гроб землей. Мама стонет: о Господи, Господи! И на дереве каркает галка. Мне бы камень - я показал бы этой галке. Мужчины закапывают яму, вытирают пот со лба и будто чего-то ждут. Один из них говорит: э-э, ну, обычай-то уважьте - нам бы горло чуток промочить.
Папа говорит: да-да, конечно, и дает им денег. Соболезнуем, говорят они, и уходят.
Мы идем обратно к воротам кладбища, но кареты там нет. Папа уходит в темноту и возвращается, качая головой. Мама говорит: этот кучер – грязный старый пьянчуга, вот он кто, прости Господи.
С кладбища до нашего дома путь неблизкий. Мама говорит папе: детям нужно съесть хоть что-нибудь. С тех денег, что ты получил утром, у тебя еще что-то осталось. Если ты сегодня решил пойти в паб, то даже и не думай. Сводим детей в «Нотонс», пусть поедят рыбы с картошкой и выпьют лимонада, они все-таки не каждый день хоронят братьев.
Рыба и картошка с уксусом и солью изумительно вкусные, и лимонад тает у нас во рту.
Когда мы возвращаемся домой, там уже никого нет. Кругом стоят пустые бутылки из-под пива, огонь в камине погас. Папа зажигает керосиновую лампу, и можно увидеть помятое место на подушке, где лежал Юджин. Кажется, вот-вот появится и он сам: нетвердыми шажками пройдет по комнате, заберется на кровать и станет в окно смотреть, искать Оливера.
Папа говорит маме, что он пойдет прогуляться. Нет, говорит она, я знаю, что у тебя на уме. Потом как-нибудь пропьешь последние деньги. Ладно, говорит папа. Он разводит огонь, мама готовит чай, и скоро мы все ложимся спать.
Мы с Мэлаки опять лежим в постели, в которой умер Юджин. Я надеюсь, что там, в белом гробу на кладбище ему не холодно, хотя я знаю, что его там уже нет, потому что ангелы прилетают на кладбище и открывают гроб, и теперь он далеко от Шеннона и губительной сырости, высоко в небе, в раю, вместе с Оливером и Маргарет, и там у них полно рыбы с картошкой и конфет, и никакие тети их не донимают, а папы всегда с Биржи труда приносят деньги домой, и потом не надо их искать, бегая из одного паба в другой.
III
Мама говорит, что больше ни минуты на Хартстондж Стрит не останется. Тут утром, днем и вечером ей мерещится Юджин: вот он забирается на кровать, глядит на улицу, ищет Оливера, а бывает, она видит и Юджина, и Оливера – одного дома, другого на улице, - и они болтают без умолку. Мама рада, что братья друг дружку нашли, но ей не хочется их видеть и слышать всю оставшуюся жизнь. Жаль отсюда уезжать, и школа так близко, но если вскоре мы не переедем, она с ума сойдет и попадет в сумасшедший дом.
Мы переезжаем на Бэррак Хилл, что на Роден Лейн. На одной стороне переулка шесть домов, на другой один, в каждом по две комнаты наверху и внизу. Наш дом, самый дальний из шести, стоит на пригорке в конце улочки. Неподалеку от крыльца стоит сарайчик и туалет, а по соседству конюшня.
Мама отправляется в Общество св. Винсента де Поля, чтобы узнать, нельзя ли получить какую-нибудь мебель. Там ей выдают купон на один стол, два стула и две кровати. Распорядитель говорит, что нам придется пойти в Айриштаун, где находится магазин подержанной мебели, и самим доставить мебель домой. Мы возьмем детскую коляску близнецов, говорит мама, и плачет. Потом утирает глаза рукавами и спрашивает: а кровати, которые нам выписали – они подержанные? Разумеется, отвечает распорядитель, и она говорит, что ей как-то не по себе от мысли, что придется спать в постели, где кто-то умер, не дай Бог, от чахотки. Весьма сожалею, говорит распорядитель, но нищим выбирать не приходится.
