Фрэнк Маккорт - Прах Энджелы. Воспоминания
Придется тебе идти, Фрэнк, говорит она. Возьми с собой Мэлаки.
На Док Роуд идти далеко, но нам и горя мало, потому что в желудках у нас сосиски с хлебом, и дождя на улице нет. Мы берем полотняной мешок, который мама одолжила у соседки миссис Хэннон. На Док Роуд ни души, как мама и предвидела. Все бедняки сидят по домам, едят на обед кто свиную голову, а кто и гуся, и Док Роуд вся в нашем распоряжении. Мы находим угольки и куски торфа, застрявшие в выбоинах дороги и в заборе угольного склада, и подбираем обрывки бумаги и картона, которые пригодятся, чтоб развести огонь. Мы бродим туда-сюда, складываем, что находим, в мешок, и тут видим, что к нам идет наш дядя Па Китинг. Должно быть, он вымылся к Рождеству, потому что теперь он не черный, как тогда, когда умер Юджин. Он спрашивает, что мы тут делаем и зачем нам мешок, Мэлаки объясняет, и он говорит: Господи Иисусе, Мария и блаженный святой Иосиф! На дворе Рождество, а вам нечем огонь развести, чтобы сварить эту несчастную свиную голову. Черт возьми, это не дело.
Он отводит нас в «Саутс Паб», который вообще-то закрыт, но дядя Па – свой человек, и для тех, кто желает отметить рождение Младенца Иисуса, лежащего в яслях, существует черный ход. Дядя Па заказывает себе пинту и нам лимонад и спрашивает у хозяина, не найдется ли у него чуток угля. Вот уже двадцать семь лет торгую пивом и виски, говорит хозяин, но угля у меня еще никто не просил. Я буду ваш должник, говорит Па, и хозяин отвечает, что если Па хоть луну у него попросит, он полетит за ней. Он ведет нас к угольной яме под лестницей и велит нам взять угля, сколько сможем унести. Уголь хороший, не то что кусочки с Док Роуд, и пусть мы столько не унесем, зато дотащить - дотащим.
Путь от «Саутс Паб» до Бэррак Хилл выходит долгим, потому что мешок у нас дырявый. Я волочу его за собой, а Мэлаки подбирает с дороги куски угля, которые вываливаются из прорехи, и запихивает обратно. Потом начинается дождь, но мы не можем стоять на крылечке и ждать, пока он пройдет, потому что мешок бросать нельзя, а уголь оставляет на мостовой черные следы, и Мэлаки весь чумазый, оттого что подбирает куски угля, пихает их обратно в мешок и вытирает с лица капли дождя мокрыми черными руками. Я говорю ему: ты весь черный, и он мне: ты тоже, и продавщица прогоняет нас, говорит, не топчитесь на крыльце, Рождество на дворе, а люди решат, что у меня тут Африка в магазине.
Делать нечего, надо тащить мешок, иначе не видать нам рождественского обеда. Огонь разводить будут сто лет, а обед готовить – еще дольше, потому что воду в кастрюле надо сперва довести до кипения, а потом мама положит картошку и кочан капусты к свинье впридачу. Мы тащим мешок по О’Коннел Авеню и видим в окнах людей, которые сидят за столом, а кругом у них украшения разные и яркие лампочки. В одном из окон открывается форточка и дети показывают на нас пальцами, смеются и кричат нам вслед: эй, зулусы! Где ваши копья?
Мэлаки корчит им рожи и хочет пульнуть в них куском угля, но я говорю ему: стой, на свинью тогда меньше останется, и не видать нам обеда.
У нас дома под дверь залилась дождевая вода и внизу снова озеро, но нам все равно – мы бредем по лужам, потому что и так вымокли до нитки. К нам спускается папа и перетаскивает мешок наверх в Италию. Он говорит, что мы молодцы, столько угля принесли – наверное, Док Роуд была сплошь этим углем усыпана. Увидев нас, мама смеется и плачет. Она смеется, потому что мы чумазые с головы до пят, а плачет, потому что вымокли до нитки. Мама велит нам снять всю одежду, отмывает от угля лицо и руки. Свиная голова немного подождет, говорит она папе, а мы пока выпьем горячего чаю.
За окном дождь, и внизу на кухне у нас озеро, но здесь в Италии опять горит огонь, в комнате тепло и сухо, и мы с Мэлаки, напившись чаю, ложимся в постель и засыпаем, и просыпаемся, только когда папа будит нас и говорит, что обед готов. Одежда наша еще не высохла, так что Мэлаки сидит за столом на чемодане, кутаясь в мамино американское красное пальто, а я – в старое пальто, которое носил мамин папа до того, как уехал в Австралию.
В комнате стоит восхитительный запах вареной капусты, картошки и свиной головы, но когда папа перекладывает голову из кастрюли на тарелку, Мэлаки говорит: ой, бедный поросенок. Что-то мне есть расхотелось.
Был бы голоден, съел бы, говорит мама. Давай-ка ешь, без разговоров.
Погоди минутку, говорит папа. Он отрезает со щек у свиньи два ломтика, раскладывает по тарелкам, мажет горчицей. Потом берет тарелку со свиной головой и ставит ее под стол. Ну, вот тебе ветчина, говорит он Мэлаки, и Мэлаки ест, потому что не видит свиную голову, с которой она взялась. Нам дают горячей, мягкой капусты и вдоволь картошки с маслом и солью. Мама очищает картошку от кожуры, а папа ест с кожурой. Он говорит, что кожура в картошке очень полезная, а мама говорит: хорошо, что на столе нет яиц - ты их тоже ел бы со скорлупой.
Так и ел бы, отвечает папа, и вообще, ирландцы ежедневно выбрасывают миллионы картофельных шкурок, а это безобразие, тысячи человек оттого и умирают от чахотки, а скорлупа, разумеется, очень полезна, а расточительство – восьмой смертный грех. Будь моя воля… - да какая нам разница, говорит мама, ты ешь давай.
Папа съедает полкартофелины вместе с кожурой, а другую половинку кладет обратно в кастрюлю. Потом съедает маленький ломтик свинины и листок капусты, а все, что осталось на тарелке, отдает нам с Мэлаки. Папа заваривает свежий чай, и мы пьем его с хлебом и вареньем – пусть никто не скажет, что на Рождество мы не ели сладкого.
За окном темно, идет дождь, а в очаге мерцает уголь, и рядом сидят мама с папой и курят сигареты. Когда одежда мокрая, делать нечего, остается лишь снова забраться в постель, а там хорошо и папа рассказывает сказку о том, как Кухулин стал католиком, и ты засыпаешь и тебе снится свинья, которая стоит у яслей в церкви редемптористов, потому что и она, и Младенец Иисус, и Кухулин когда-нибудь вырастут и умрут.
Ангел, который принес нам Маргарет и близнецов, прилетает снова и приносит нам еще одного брата, Майкла. Папа говорит, что нашел Майкла на седьмой ступеньке лестницы, которая ведет из кухни в Италию. Он говорит: если выпросил ребеночка, то жди Ангела Седьмой Ступеньки.
А как же у Ангела выпросить братика, интересуется Мэлаки, если в доме нет лестницы? И папа отвечает: любопытство – это тяжкий недуг.
Мэлаки спрашивает, что значит «недуг».
«Недуг». А что это значит – «недуг»? Оch, малыш, весь мир – это один сплошной недуг, говорит папа, надевает кепку и уходит в больницу на Бедфорд Роу навестить маму и Майкла. Мама в больнице, потому что у нее болит спина, а малыша она взяла с собой, чтобы врачи убедились, что на седьмой ступеньке его оставили здоровеньким. Мне это кажется странным: я уверен, что ангелы не оставили бы на ступеньке больного ребенка. Но папу или маму спрашивать без толку. Они скажут: теперь и ты, как и твой брат, решил замучить нас вопросами? Пойди, поиграй.
Я знаю, что взрослые не любят, чтобы дети о чем-то их спрашивали. Им самим можно задавать вопросы, вроде: ну, как там в школе? Ты хорошо себя вел? Ты помолился? Но если ты спросишь у них, молились они или нет, можешь и тумака получить.
Папа возвращается домой вместе с мамой и с малышом, и мама еще несколько дней из-за болей в спине лежит в постели. Она говорит, что малыш – вылитая наша Маргарет, которая умерла – такие же курчавые черные волосы, очаровательные голубые глаза и чудные брови. Так говорит мама.
Я спрашиваю, почему он вылитый, и кто его вылил. А еще мне интересно, которая из ступенек седьмая, потому что ступенек на лестнице девять, и мне непонятно, откуда надо считать – сверху или снизу. Папа мне охотно отвечает: ангелы прилетают с неба, говорит он, а не из с кухни вроде нашей, где с октября по апрель стоят озера разливанные.
Поэтому я отсчитываю седьмую ступеньку сверху.
Малыш Майкл простудился. У него заложен нос и он еле дышит. Мама беспокоится, потому что сегодня воскресенье, и Диспенсарий, где лечат бедных, закрыт. Если пойдешь к врачу, горничная посмотрит на тебя, увидит, что ты из бедных, и скажет: иди-ка ты в поликлинику, здесь тебе не место. У тебя ребенок на руках умирает, а ей наплевать: простите, доктора нет, он за городом катается на лошади.
Малыш хватает ртом воздух и мама плачет. Скрученной бумажкой она пытается прочистить ему ноздри, но боится засунуть ее слишком далеко. Погоди, говорит папа. Не надо ничего пихать ребенку в нос. Он наклоняется к малышу, будто хочет поцеловать его. Но вместо того, прикладывается ртом к носику Майкла, высасывает оттуда гной и сплевывает в огонь. Майкл громко кричит, и мы видим, как он вдыхает воздух носом, дрыгает ножками и смеется. Мама смотрит на папу так, будто он только что с небес спустился, а папа говорит: вот как мы в графстве Антрим поступали давным-давно, когда не было врачей, которые на лошадях катаются.
