Генри Миллер - Макс
Костюм, подаренный ему в Вене англичанином, велик по крайней мере на два-три размера, и Макс знает, что выглядит смешно. Он унижен. Никто более не верит его попрошайничеству: не в таком же костюме! Он смотрит вниз на ноги, обутые в брезентовые туфли. Туфли совершенно не подходят к костюму и шляпе. Он заявляет, что они тем не менее удобны в носке, но тут же, будто испугавшись, добавляет, что отдал другие туфли в починку, но не на что выкупить. И всё-таки его мучает мысль об английском костюме, который как бы является символом его неудач. Протянув вперёд руку, чтобы я мог пощупать материал, он между тем сообщает, что произошло с ним за то время, что мы не виделись. Как он оказался в Вене, где собирался начать новую жизнь, и как Вена разочаровала его. Суповые кухни, правда, там чище, надо отдать им должное, с неохотой признаёт он. Но что с того, если у тебя в кармане ни су? Ах, но Вена такая красивая и такая чистая, никак не может успокоиться он. Но там трудно! Там все нищие! Но так красиво и чисто, что хочется плакать!
Долго ли он будет держать меня со своей историей, гадаю я. Друзья ожидают меня в кафе напротив, а кроме того, там будет человек, которого я должен поймать во что бы то ни стало…
— Да, Вена, — говорю я рассеянно, стараясь разглядеть людей на террасе кафе.
— Не Вена, Базель! — выкрикивает Макс. — Базель! Я покинул Вену уже больше месяца тому назад!
— Да, да. Ну и что потом произошло?
— Как что? Миллер, я же объяснял вам, что у меня отняли все документы! Я же говорил вам, что они сделали из меня «туриста»!
Когда я слышу это, я разражаюсь смехом. Макс смеётся со мной на свой грустный лад.
— Можете себе представить меня туристом! — и он ещё раз подкашливает смешком.
Но, разумеется, это не всё. В Базеле власти, по-видимому, ссадили его с поезда, дабы не дать ему возможности пересечь границу.
— Я спрашиваю их — в чём дело? Скажите, пожалуйста, разве я не такой, как все?
Я забыл упомянуть, что всю жизнь Макс воюет, чтобы быть таким, как все. Как бы то ни было, его стаскивают с поезда и оставляют в Базеле. Что ему делать? Он бредёт по главной улице, выглядывая дружелюбное американское, хотя бы английское лицо, и вдруг видит надпись: «Еврейский постоялый двор». Он входит туда со своим маленьким саквояжем, заказывает чашку кофе и изливает все свои горести. «Не беспокойтесь, всё можно устроить, — говорят ему. — Эти мелочи не стоят того, чтобы тратить на них здоровье».
— Ну, как бы то ни было, вы опять в Париже, — говорю я, пытаясь ускользнуть.
— Ну и что с того? — вопрошает Макс. — Если они записали меня «туристом», как мне зарабатывать на жизнь? Нет, ну скажите мне, Миллер, вот в таком костюме могу я выжать из кого-нибудь копейку? Я конченый человек. Это смешно, посмотрите, как я выгляжу!
Я оглядываю его с головы до ног. Действительно, у него вид благополучного господина. Эдакий ослабевший после болезни состоятельный господин, у которого только-только хватило сил выйти подышать свежим воздухом, но не хватило сил побриться. А шляпа! Чудовищно дорогая, подбитая шёлком, из тех, что весят тонну! Шляпа придаёт Максу уже не просто благополучный, но старомодный вид. И щетина на лице! Ещё несколько дней, и Макс вполне сможет сойти за одно из грустных, добродетельных, глядящих в никуда привидений, что наполняли гетто Праги и Будапешта. Святой человек. Поля шляпы загнуты вверх так твёрдо, так этически! Пурим и святые люди, чуть поддавшие хорошего вина. Грустные еврейские лица, мягко обрамлённые бородами. И поверх всего шляпа Джо-из-Уэльса! Свечки зажжены, рабби бормочет, святое песнопение из зала, и везде шляпы, шляпы с вывернутыми наверх полями, как будто смеющиеся над горем и печалью их владельцев.
— Как бы то ни было, вы вернулись, — повторяю я. Мы пожимаем руки, но он не отпускает мою. Он снова в Базеле, на еврейском постоялом дворе, и ему объясняют, как пересечь границу. Пограничники везде и вокруг, и он не знает, как это получается, что они с провожатыми минуют определённое дерево и никто не замечает, и, значит, можно как ни в чём не бывало продолжать путь, и он так и делает.
— И вот, — говорит Макс, — я опять в Париже. Вшивый город. В Вене по крайней мере я находился среди приличных людей. В очереди за хлебом по крайней мере я стоял вместе с профессорами и студентами, а здесь с кем мне приходится иметь дело? С подонками, да ещё такими грязными, что сразу набираешься от них вшей!
— Да, Макс, такова жизнь, ничего не поделаешь, — я снова трясу его руку.
— Вы знаете, Миллер, иногда мне кажется, что я схожу с ума. Вы знаете, я полностью потерял сон. В шесть утра я уже совершенно проснулся и лежу и думаю, что мне делать. Как только светлеет, я уже не могу находиться в комнате. Я уже должен спуститься на улицу, и даже если я голодный, всё равно я должен идти по улице и видеть людей. Я совершенно больше не могу оставаться один! Миллер, вы видите, что со мной происходит? Я хотел послать вам из Вены открытку, чтобы вы только знали, что я вас не забыл, но не мог вспомнить адрес. Скажите, как в Нью-Йорке? Лучше, чем здесь, я надеюсь? Нет? Там тоже кризис? А! Везде кризис! Человеку некуда деваться! Вам не дают заработать на кусок хлеба и вам не дают кусок хлеба! Как можно иметь дело с такими сволочами? Миллер, иногда на меня нападает такой страх…
— Макс, послушайте, я должен идти. Не волнуйтесь, всё будет нормально. Вы, скажем, не покончите с собой… по крайней мере, не в ближайшее время.
Он улыбается.
— Миллер, — говорит он. — У вас такой счастливый характер. У вас постоянно хорошее настроение! Ах, я бы хотел всегда быть рядом с вами. Я готов с вами хоть на край света, честное слово!
Этот разговор состоялся три ночи назад. Вчера в полдень я сижу на террасе маленького кафе, выбрав отдалённый уголок. Я не хочу, чтобы меня беспокоили, потому что должен прочесть рукопись. Передо мной рюмка аперитива, я время от времени делаю глоток-другой. Я уже посреди рукописи, когда слышу знакомый голос:
— Смотрите-ка, Миллер! Миллер, как вы поживаете?
Макс собственной персоной склоняется надо мной. Всё та же его странная улыбка, та же шляпа, тот же костюм, те же парусиновые туфли. Только на этот раз он выбрит. Я приглашаю его присесть, заказываю для него кружку пива и бутерброд. Садясь, он показывает мне брюки от своего роскошного костюма. Он подвязал их верёвкой, чтобы не спадали. Он смотрит с отвращением сначала на брюки, потом на парусиновые туфли. И между тем рассказывает, что произошло с ним, пока мы не виделись. Весь день вчера ни крошки во рту. К вечеру вдруг везенье: сталкивается с группой туристов, они приглашают в бар. «Я должен был быть вежливым, — говорит Макс. — Я не мог сказать им прямо, что я голоден. Я всё ждал и ждал, когда они сами начнут есть, но они уже наелись до того, эти выродки. Всю ночь напролёт я должен был пить с ними на пустой желудок! Вы можете себе представить, чтобы люди за целую ночь не взяли в рот ни крошки?»
Сегодня я в настроении попотчевать Макса. Всё дело в рукописи. Она так здорово звучит… не могу себе представить, что сам написал всё это.
— Кстати, Макс, у меня есть для вас костюм, если не лень пройтись до моего дома.
Макс вспыхивает счастливой улыбкой. Конечно, ему не лень пройтись! Он тут же заявляет, что его прекрасный английский костюм останется для воскресений. Он проникновенно спрашивает, есть ли у меня дома утюг. Он, видите ли, собирается отгладить мой костюм… все мои костюмы. Я говорю, что утюга у меня нет, но, возможно, есть для него ещё один костюм. (Я только что вспомнил, что мне на днях обещали костюм.) Макс в экстазе. Значит, у него будет три костюма! Мысленно он утюжит их. Его брюки должны быть идеально отглажены. Он объясняет, что американца можно сразу отличить по складкам на его брюках. Или по походке. Так он определил меня в первый день, добавляет он. И руки в карманах! Француз никогда не держит руки в карманах.
— Вы уверены, что там есть для меня другой костюм? — спрашивает он быстро.
— Более или менее… Не стесняйтесь, заказывайте ещё сэндвич и пиво.
— Миллер! — говорит Макс. — Вы всегда думаете о правильных вещах. Не так важно, что вы мне даёте, важно, как вы обо всём думаете. Вы придаёте мне couragе.
Courage. Он произносит это слово на французский манер. Время от времени он вставляет в свою речь французские слова. Они звучат так же нелепо, как нелепо выглядит на нём его новая шляпа. Особенно слово misere. Ни один француз не вкладывает столько misere в своё misere. Но, как бы то ни было courage! Опять Макс говорит, как бы он пошёл со мной на край света. Вдвоём мы не пропадём! (Если ещё учесть, что по дороге я всё время буду соображать, как избавиться от него!) Но сегодня другое дело. Сегодня я к твоим услугам, Макс! Он и понятия не имеет, что костюм, который я ему дарю, велик на меня. Он думает, что я щедр, пусть думает. Сегодня я хочу, чтобы Макс боготворил меня. Всё дело в рукописи, разумеется. Она так хороша, что я просто влюблён в себя!
