Чарльз Диккенс - Замогильные записки Пикквикского клуба
— Гдѣ оно, моя милая?
— Я сберегла его для васъ, м-ръ Уэллеръ, иначе, смѣю сказать, оно бы совсѣмъ потерялось. Вотъ оно, возьмите. Вы не стоите этого, сэръ.
Говоря это, Мери вынула изъ-подъ лифа на груди маленькій кисейный платочекъ, развернула его, взяла письмо и передала м-ру Уэллеру, который поспѣшилъ поцѣловать его съ великою любезностью.
— Ахъ, какой вздоръ! — сказала Мери, поправляя косынку и притворяясь простодушною невинностью. — Вы ужъ вдругъ и влюбились въ него, м-ръ Уэллеръ!
Въ отвѣтъ на это м-ръ Уэллеръ подмигнулъ cъ такимъ лукавымъ видомъ, котораго мы никакъ не беремся изобразить своимъ слабымъ перомъ. Затѣмъ, усаживаясь на окнѣ подлѣ Мери, онъ открылъ письмо и бросилъ на него изумленный взглядъ.
— Эге! — воскликнулъ Самуэль. — Что бы это могло значить!
— Ничего, я надѣюсь? — сказала Мери, смотря черезъ его плечо.
— Какіе y васъ хорошенькіе глазки! — сказалъ Самуэль.
— Вамъ нѣтъ нужды до моихъ глазъ, м-ръ Уэллеръ, читайте-ка лучше свое письмо, сэръ.
И, сказавъ это, миссъ Мери замигала и заморгала съ такою побѣдительною миловидностью, что Самуэль счелъ неизбѣжно необходимымъ поцѣловать молодую дѣвицу. Затѣмъ онъ окончательно развернулъ письмо и началъ читать слѣдующія строки:
"Маркизъ Гренби
Доркенъ
Пятница.
"Милый мой Самми.
"Съ прискорбиемъ я долженъ иметь удовольствие саабщить тебе дурную новость мачиха твая простудилась но такой причине што слишкомь долго панеосторожности просидѣла на мокрой и сырой траве подъ дажжемъ ана все слушала этаго жирнаго толстяка a онъ зарядилъ себя ромомъ и воткой и не мохъ никакимъ манеромъ астановитца пака не пратризвился a до евтыва прашло слишкомъ много часовъ дохтурь гаваритъ што еслибы она прахлатила ромку малую талику попрежи евтыва a ни после такъ оно накончилось бы все харашо евтимъ бы падмазались ее калесы и все бы накатилась какъ па маслецу a атецъ твой надеился пакамистъ што все ища авость разоідетца и поедитъ какъ слѣдуитъ но лишь только ана павернула за уголъ мой милый калеса разстроились и пакатились благимь матомъ подъ гору всамый овракъ такъ што ужь просто надыбна была махнуть рукой и сказать што почитай што все прапало a все жъ таки дохтуръ ухватился за аглобли и придержалъ дугу да ужъ поздно ничаво ни памагло и ана проехала последную заставу вполовине шестова часу вечера и вотъ такимъто манеромъ сынъ мой она соверишла свой последний путь слишкомъ преждевреминно и скоро кприскорбию твоево атца и ето говоритъ дохтуръ произошло аттаво што она черизчуръ мала взяла багажу на дорогу хаша кібитка была здаравенная отецъ твой гаваритъ шта если ты придешъ и навестишъ мена Самми такъ евто будитъ ему оченно пріятно и ты сдѣлаешъ мне большое адалженіе потому шта я таперича совсѣмъ ужъ адинокъ Самуэль другъ ты мой любезный P. S. Онъ велелъ мнѣ еще праписать шта авось па такому важному делу старшина атпуститъ тебя патаму шта намъ нужно таперича або многомъ переговорить и ужъ я навѣрно знаю Самми шта онъ атпуститъ честнеішая душа и онъ приказываетъ тебе сказать ему старшине то твоему нижайшее почтение атъ нево засимъ желаю тебе всякова благополучия Самми и остаюсь на всегда любящій тебя отецъ.
"Тони Уэллеръ".
— Что это за дребедень! — воскликнулъ Самуэль, прочитавъ это хитрое и нѣсколько запутанное письмо.
— Кто это къ вамъ пишетъ, м-ръ Уэллеръ? — спросила Мери.
— Отецъ, должно быть, только вѣдь вотъ тутъ нѣсколько разъ говорится о немъ въ третьемъ липѣ. И почеркъ вовсе не его.
— A подпись?
— Ну да, подписался-то онъ самъ, — отвѣчалъ Самуэль, взглянувъ еще разъ на конецъ письма.
— Такъ знаете что, м-ръ Уэллеръ? — подхватила догадливая дѣвушка. — Онъ упросилъ кого-нибудь сочинить это письмо вмѣсто себя, a самъ только подписался.
— A вотъ посмотримъ, — отвѣчалъ Самуэль, пробѣгая еще разъ длинное посланіе и пріостанавливаясь, для необходимыхъ соображеній, на нѣкоторыхъ мѣстахъ. — Такъ, такъ, ты угадала, Мери. Джентльменъ, писавшій эту грамоту, разсказывалъ самъ отъ себя все, что относилось къ моей мачехѣ, a отецъ мой, должно быть, смотрѣлъ ему черезъ плечо и перепуталъ все собственными дополненіями. Иначе тутъ и быть не могло. Какая ты разумница, Мери!
Разрѣшивъ такимъ образомъ, при содѣйствіи молодой дѣвушки, эту трудную задачу, м-ръ Уэллеръ снова прочиталъ письмо и получилъ на этотъ разъ ясное и отчетливое понятіе о его содержаніи, сдѣлалъ задумчивую мину, испустилъ глубокій вздохъ и сказалъ:
— И такъ, нѣтъ больше моей мачехи! Жаль. Все же она, въ сущности, была добрая женщина, хотя эти негодные кувыркатели испортили ее въ конецъ. Очень жаль.
М-ръ Уэллеръ произнесъ эти слова съ такимъ глубокомысленнымъ видомъ, что молодая дѣвица пригорюнилась и потупила глазки.
— Ну, и то сказать, чему быть, того не миновать, — проговорилъ Самуэль, укладывая письмо в ь карманъ. — Горю пособить нельзя: не такъ ли, моя ягодка?
Мери опустила головку на грудь и вздохнула.
— Надобно теперь обратиться къ старшинѣ за отпускомъ, — сказалъ Самуэль.
Мери вздохнула опять: письмо было въ самомъ дѣлѣ слишкомъ трогательнаго содержанія.
— Прощай, душенька! — сказалъ Самуэль.
— Прощайте, м-ръ Уэллеръ! — проговорила Мери, отворачивая головку.
— Что-жъ это? Развѣ ужъ на прощаньи я не могу пожать твоей руки?
Молодая дѣвушка протянула руку, — бѣленькую и нѣжную ручку, нѣтъ нужды, что она принадлежала скромной служанкѣ.
— Я отлучаюсь теперь ненадолго, мой свѣтикъ, — сказалъ Самуэль.
— Вы всегда въ отлучкѣ, м-ръ Уэллеръ. Только и знаете, что пріѣзжать да уѣзжать.
И она хотѣла уйти, но м-ръ Уэллеръ заключилъ ее въ свои объятія и между ними произошелъ нѣмой, но краснорѣчивый разговоръ, длившійся, впрочемъ, не долго. Послѣ этого разговора молодая дѣвушка вырвалась изъ рукъ своего обожателя и убѣжала въ свою комнату, чтобъ поправить свою прическу и смятый костюмъ, послѣ чего отправилась къ своей госпожѣ.
— Я отлучусь, сэръ, не больше, какъ на день, много на два, — сказалъ Самуэль, сообщивъ м-ру Пикквику извѣстіе о потерѣ, понесенной отцомъ его.
— Вы можете быть въ отлучкѣ, сколько угодно, Самуэль, — отвѣчалъ м-ръ Пикквикъ. — даю вамъ мое полное позволеніе.
Самуэль поклонился.
— Скажите своему отцу, — продолжалъ м-ръ Пикквикь, — что, если его настоящее положеніе требуетъ какой нибудь помощи съ моей стороны, я готовъ охотно и радушно оказать ему всякое посильное содѣйствіе.
— Благодарю васъ, сэръ. Я не забуду сказать ему объ этомъ.
И съ этими выраженіями взаимнаго доброжелательства и участія слуга и господинъ разстались.
Было семь часовъ вечера, когда м-ръ Уэллеръ вышелъ изъ доркинскаго дилижанса и остановился во ста шагахъ отъ трактирнаго заведенія, извѣстнаго въ этомъ предмѣстьѣ подъ именемъ "Маркиза Гренби". Вечеръ былъ темный и холодный. Улица имѣла видъ мрачный и печальный. Сторы y маркиза Гренби были опущены, ставни заколочены въ нѣкоторыхъ мѣстахъ. У воротъ не стояло больше ни одного изъ многочисленныхъ гулякъ, посѣщавшихъ этотъ трактиръ. Все, казалось, было пусто и безмолвно.
Не видя ни одной живой души, къ которой бы можно было обратиться съ предварительными разспросами, Самуэль тихонько отворилъ дверь и тотчасъ же замѣтилъ въ отдаленіи фигуру своего отца.
Вдовецъ сидѣлъ одиноко — за круглымъ столикомъ въ маленькой комнатѣ за буфетомъ, курилъ трубку, и глаза его неподвижно обращены были на каминъ. Похороны, очевидно, совершились въ этотъ самый день, потому что осиротѣлый супругъ имѣлъ на своей головѣ траурную шляпу, обвитую чернымъ крепомъ. Въ настоящую минуту онъ былъ, казалось, весь погруженъ въ созерцательное состояніе духа. Напрасно Самуэль, постепенно возвышая голосъ, нѣсколько разъ произносилъ его имя: не видя и не слыша ничего, старикъ продолжалъ курить съ глубокомысленнымъ спокойствіемъ философа, отрѣшеннаго отъ всѣхъ треволненій житейской суеты, и вниманіе его пробудилось не прежде, какъ сынъ положилъ свою могучую руку на его плечо.
— Самми, — сказалъ м-ръ Уэллеръ старшій, — здравствуй, сынъ мой.
— Здравствуй, старецъ, — отвѣчалъ Самуэль. — Я звалъ тебя около полдюжины разъ; но ты, кажется, не слышалъ меня.
— Не слышалъ, Самми, — сказалъ м-ръ Уэллеръ, устремивъ опять задумчивый взоръ на пылающій каминъ. — Я былъ въ эмпиреяхъ, другъ мой Самми.
— Гдѣ? — спросилъ Самуэлв, усаживаясь подлѣ отца.
— Въ эмпиреяхъ, сынъ мой, между небомъ и землею. Я думалъ о ней, Самми.
Здѣсь м-ръ Уэллеръ старшій поворотилъ голову въ направленіи къ доркинскому кладбищу, давая такимъ образомъ замѣтить, что слова его относились къ покойной м-съ Уэллеръ.
— Я думалъ, другъ мой Самми, — сказалъ м-ръ Уэллеръ, бросая на своего сына выразительно серьезный и глубокомысленный взглядъ, какъ будто въ ознаменованіе, что настоящее его объясненіе, несмотря на видимую странность, исполнено глубочайшей и чистѣйшей правды, — я думалъ, Самми, что мнѣ все-таки очень жаль, что она скончалась.
