Жены и дочери. Мэри Бартон [сборник 2023] - Элизабет Гаскелл
— Ах, папа, — воскликнула Молли, рыдая, прижимаясь к отцу, — позволь рассказать тебе все!
И тут она внезапно поняла, как неловко будет рассказывать некоторые подробности в присутствии миссис Гибсон, и умолкла.
— Мне кажется, мистер Гибсон, вы очень жестоки с моей бедной сироткой, — проговорила миссис Гибсон, отводя от лица носовой платок. — Если бы только ее несчастный отец был жив! Ничего такого бы не случилось.
— Возможно. И тем не менее мне кажется, что ни тебе, ни ей не на что пожаловаться. Мы по мере своих возможностей привечали ее в своем доме; я полюбил ее; я люблю ее почти как собственную дочь — почти как Молли, и я говорю это от чистого сердца!
— В том-то все и дело, мистер Гибсон! А обращаетесь вы с ней не как с собственной дочерью!
Посреди этой перепалки Молли выскользнула из комнаты и отправилась на поиски Синтии. Она надеялась принести той целительную оливковую ветвь, передав последние слова отца: «Я люблю ее почти как собственную дочь». Но Синтия заперлась у себя в комнате и отказывалась открывать.
— Отопри, пожалуйста! — молила ее Молли. — Я должна тебе что-то сказать, мне нужно тебя видеть, пожалуйста, отопри!
— Нет! — откликнулась Синтия. — Не сейчас. Я занята. Оставь меня в покое. Я не хочу ничего слушать. Я не хочу тебя видеть. Потом мы еще увидимся, и тогда…
Молли стояла замерев, пытаясь придумать еще какие-то слова убеждения. Через минуту-другую Синтия подала голос:
— Ты еще там, Молли? — Когда Молли ответила утвердительно, в надежде на снисхождение, раздался тот же голос, в котором звенел металл, говоря о неколебимой решимости: — Уйди. Мне несносна сама мысль, что ты там, что ты ждешь и слушаешь. Ступай вниз, прочь из дому, куда хочешь, только уйди. Это лучшее, что ты сейчас можешь для меня сделать.
Глава 51
«Беда не приходит одна»
Молли все еще была одета для прогулки и, выполняя просьбу Синтии, вышла из дому. Она брела под гнетом, давившим на тело и душу, пока не оказалась в поле, где еще со времен своего детства часто искала утешения в одиночестве; там она присела под изгородью, зарывшись лицом в ладони и дрожа от одной мысли о том, как сейчас несчастна Синтия, а она, Молли, не может помочь ей ни словом, ни делом. Она сама не знала, сколько просидела там, но, когда вернулась к себе в комнату, время второго завтрака давно миновало. Дверь напротив стояла нараспашку — Синтия покинула спальню. Молли оправила платье и спустилась в гостиную. Синтия с матерью сидели там в суровой неподвижности вооруженного нейтралитета. Лицо Синтии казалось высеченным из камня, бледным и неподвижным; при этом она продолжала вязать так, будто ничего не произошло. С миссис Гибсон все было иначе — на лице у нее остались явственные следы слез, а когда Молли вошла, она подняла глаза и приветствовала ее кивком и слабой улыбкой. Синтия же сделала вид, что не услышала, как отворилась дверь, как прошуршало по полу платье Молли. Молли взяла книгу — не читать, а хоть под каким-то предлогом избежать необходимости поддерживать разговор.
Последовавшее за этим молчание тянулось целую вечность. Молли даже подумала было, что на языки им наложили некое древнее заклятие. Наконец Синтия заговорила, однако ей пришлось заново начать фразу, чтобы голос прозвучал отчетливо:
— Хочу сообщить вам, что отныне между мною и Роджером Хэмли все кончено.
Молли опустила книгу на колени; широко открыв глаза и рот, она пыталась уловить смысл этих слов. Миссис Гибсон заговорила ворчливо, будто с личной обидой:
— Я бы еще могла это понять три месяца назад, когда ты была в Лондоне, но сейчас это полная глупость, Синтия; ты сама не знаешь, что говоришь!
Ничего на это не ответив, Синтия не дрогнула даже тогда, когда Молли с трудом выговорила:
— Синтия, но подумай о нем! Ты разобьешь ему сердце!
— Нет! — ответила Синтия. — Не разобью. А даже если и разобью, не в моей власти что-то изменить.
— Все эти слухи скоро утихнут! — продолжала увещевать Молли. — А узнав всю правду из твоих уст…
— Он никогда не узнает правду из моих уст. Я не настолько его люблю, чтобы терпеть унижения — оправдываться, умолять, чтобы он не судил обо мне превратно. Возможно, чистосердечное признание… Нет, мне это никогда не нравилось, но я в состоянии представить, что, признаваясь в чем-то определенным людям… или определенному человеку… ты облегчаешь душу… что молить о прощении можно и не переступая через себя. Не мне об этом судить. Но я знаю одно — и это я знаю точно и действовать буду соответственно, — что… — Тут она осеклась.
— Мне кажется, тебе стоило бы закончить фразу, — произнесла ее мать по истечении пяти секунд.
— Я никогда не заставлю себя оправдываться перед Роджером Хэмли. Я никогда не смирюсь с тем, что он станет думать обо мне хуже, чем раньше, — пусть раньше его суждения и были слишком поверхностны. Этих двух обстоятельств довольно, я не хочу больше никогда его видеть. И если уж открывать всю правду, я его не люблю. Он мне нравится, я его уважаю, но замуж за него я не выйду. Я только что написала ему об этом. Мне надо было снять этот груз с души, потому что когда еще и где он получит это письмо… А еще я написала сквайру Хэмли. Если и есть в этой бочке дегтя ложка меда — так это мое облегчение. Какое блаженство вновь ощутить свободу! Как мучительно мне было постоянно думать о том, что я обязана соответствовать его высоким понятиям о добродетели. «Оправдать свое поведение!» — завершила она, цитируя слова мистера Гибсона.
Впрочем, когда мистер Гибсон вернулся домой, а обед прошел в молчании, Синтия попросила разрешения переговорить с ним наедине в кабинете и по ходу этого разговора открыла ему все те обстоятельства, которые Молли узнала несколько недель назад. В завершение Синтия сказала:
— А теперь, мистер Гибсон, — я по-прежнему отношусь к вам как к другу — помогите мне
