Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн
Он как-то особенно подчеркнул слово «нам» и пристально посмотрел на меня.
Министр не показывается. А может быть, наоборот, я сам избегаю встреч с ним.
Вечером того же дня
Дела мои обстоят много хуже, чем я думал. Жена что-то подозревает. За обедом она была очень молчалива и в то же время все пыталась заставить меня разговориться. Очевидно, недомогание кажется ей недостаточной причиной моей подавленности. А когда после обеда зашли знакомые, она поспешила под каким-то предлогом услать меня из гостиной. И как это я сразу не подумал, что перед ней я бессилен! Кто угодно, только не жена! От нее у меня не может быть тайн. Я привык ей рассказывать все, о чем бы она ни спросила, и твердо знаю, что, рано или поздно, может быть через неделю, а может быть, даже завтра, я все равно ей проговорюсь. И после этого продолжать, как ни в чем не бывало, совместную жизнь? Нет. Это невозможно! Она не должна знать ничего определенного. Да, положение невыносимое. Значит, я должен куда-то деться, должен… трудно выговорить… я должен убраться из жизни.
В этот же день, позднее
Мысль о смерти явилась так внезапно, что при всей безысходности моего положения я никак не могу освоиться с ней. Я целый час расхаживал из угла в угол, и, чувствую, лихорадка усиливается. Этого еще не хватало! Ведь сколько нужно сил, чтобы держать себя в руках и хранить в душе страшную тайну, а тут вдруг найдет на тебя такое, что ты, сам того не зная, одним каким-нибудь словом снимешь себе голову с плеч. Мы, то есть Гайдштеттен, Шельский и я, помнится, часто рассказывали друг другу такие случаи за бутылкой вина. Гайдштеттен уверял, будто скандал между полковником фон Капманом и асессором Гольбеном был вызван болезнью фрау Капман. Она будто бы проговорилась в бреду о своей связи с Гольбеном. А Шельский, у которого есть знакомые среди биржевиков, рассказал об одной крупнейшей за последнее время биржевой операции советника коммерции Бертгейма. Оказывается, любовница Бертгейма, фрау фон Панкус, выдала ему тайну своего мужа, сорвавшуюся у него с языка в бреду.
Над такими историями хорошо смеяться, сидя у Гута за бутылкой красного вина. Но теперь они внушают мне ужас. Я весь дрожу от невероятного напряжения и в то же время так ослаб, что не чувствую под собой ног. Если б я поднялся сейчас со стула, то непременно упал бы. Я серьезно заболеваю и, значит, попаду в руки посторонних людей — врача, санитара — и все им выболтаю. Нет, нет! Страшно подумать! Вся моя честь, вся гордость и чувство долга восстают против этого. А фамильные традиции! Пять поколений добропорядочных чиновников, — я знаю, чем я им обязан и чем обязан своей жене. Мертвого меня пощадят, и она получит пенсию. Да и правительству меньше позора. Установив имя виновника и удовлетворившись тем, что его уже нет в живых, оно избегнет публичного скандала. Таким образом, я во всех отношениях исполню свой долг честного человека и гражданина. И не надо себя обманывать. Обманывать себя, конечно, свойственно людям, но человеку, перед которым лежит на столе заряженный револьвер, это уже ни к чему. Я знаю, жизнь утратила для меня отныне всю свою прелесть. Только что, вспоминая наши дружеские беседы втроем за бутылкой вина, я понял, что прошлого не вернешь. Теперь я никому больше не верю. Для меня навсегда утрачены скромные радости, которые так скрашивают нашу жизнь. А следовательно, то, что я намерен сделать, я сделаю столько же и ради самого себя.
Еще позднее
Но ведь могу же я немного повременить с этим. Температура после моей исповеди как будто упала. Хоть бы Бессгард вернулся из Бреславля! Я узнал бы по крайней мере, все ли меры он принял, чтобы никто ничего не проведал. Но он приедет только 22-го, а до тех пор я могу проболтаться и все погубить.
Пятница, 17
Итак, решено. Когда я сегодня проснулся — было уже не рано, так что жена и прислуга, наверное, слышали, — в ушах у меня еще отдавался мой собственный крик.
«Документ украл я!» — кричал я насмешливо ухмылявшимся людям, среди которых были Эвальд, его превосходительство, Гайдштеттен и Бессгард. Видно, не остается ничего иного, как бежать от самого себя.
Не уничтожить ли эти записки? Нет, лучше уберу их в такое место, где их найдет только жена. И хотя я уверен, они не откроют ей ничего нового, все же моя чистосердечная исповедь убедит ее, что я поступил как должно, и ей будет не так горько вспоминать обо мне.
ФУЛЬВИЯ{5}
ыл поздний вечер. Раминга своими пухлыми, выпачканными сажей пальчиками поправила два тощих поленца в камине. Джоконда, перебрав все нехитрые новости, молча сидела у ног зевавшей маркизы Грими. Маркиза Кватрокки не отрывала глаз от огня. Все молчали, над крышами в ночной тьме разносился взволнованный звон одинокого колокола. Вдруг старая Фульвия сказала:— Вы, молодежь, только и говорите, что о любви, как будто любовь — самое важное в жизни человека. А я знаю женщин, которые отвергли это чувство и отдали свое сердце более высоким идеалам.
— О, — удивилась маркиза Грими. Она жила в разводе с мужем и стойко переносила свое горе, упорно отклоняя малейшее проявление участия. —
