Элизабет Мид-Смит - Дедушка и внучка

— Мне кажется… Мне кажется, — совсем растаяла бедная мисс Доротея, — что я всегда люблю тебя, послушна ли ты или ведешь себя плохо. Но ты все-таки постарайся, Дороти. Прошу тебя, моя крошка, умоляю, будь умницей.

— Не знаю, не знаю, люблю ли я таких людей, которые умницы, — честно призналась Дороти. — Вот я скажу тебе, кого я люблю, погоди. Я начну с мужчин. Ну, папочка, он, конечно, прежде всех. Он не всегда был умницей, но Боженька дал ему чистое сердце и увел к себе в рай. Я рада, что он там, в раю. После папочки — дедушка. Он такой славный, такой добрый.

— Мое дорогое дитя!

— О да, тетушка, да. Я люблю его — от костлявой руки до большой-большой ступни, от пятки до белой макушки. Я люблю даже его хмурые брови. Люблю его, люблю, люблю! Ты знаешь, когда был жив его брат, он посадил деревце. Правда, правда! Это как в тех стихах, которыми ты меня наказала. И завтра мы вместе с ним будем тебе отвечать урок. После дедушки я люблю милого Карбури, он так ловко чистит ножи и вынимает занозы из пальцев. Вынимает-то он хорошо, только это больно, очень больно. Потом я люблю милого мистера Персела.

— Кто это такой?

— Не знаю. Я встретила его в лесу. Он лечит моего кролика Бенни, и я скоро пойду его навестить. Ну вот, этих четверых я очень люблю. Этого довольно много для маленькой девочки, правда, тетя?

— Да, дорогая.

— Теперь женщины. Мамочка! Она такая добрая, такая кроткая, и она так весело-весело смеется. Она на небе, и ей там лучше, чем здесь. Я не печалюсь, только, знаешь, тетушка, когда она была совсем холодная, я поцеловала ее, а теперь иногда ночью вспоминаю, какая она была ледяная, и тогда вздрагиваю. Но я не горюю, нет, нет, совсем нет. После мамочки — Бидди Мак-Кен, потому что она была моей кормилицей и няней и привезла меня сюда. Ну и, конечно, я люблю тебя, тетя. Я люблю Мэри, не так уж сильно, а все-таки люблю. И еще люблю жену, потому что она делает тушеный лук. Кажется, это все. Тоже довольно много, да? Это может заполнить сердечко, правда, тетя Доротея? Ну вот. Мы съели последнюю ягоду, допили весь чай и не оставили ни кусочка гренков на подносе. Теперь ты скажи мне, кого ты любишь? Потому что если я, совсем маленькая девочка, люблю столько людей, у тебя в сердце может поместиться еще больше. Скажи мне, кого ты любишь? Ну, начинай с самого начала.

— Нет-нет, дитя мое, — смутилась мисс Доротея, — я никогда не любила так, как любишь ты. Я не умею так любить. И потом многие, к кому я была привязана, лежат в могиле.

Дороти опять наморщила лобик:

— Какая ты странная и глупая, — промолвила она без тени осуждения. — Разве тебе неизвестно, что они не лежат в могилах, а живут на небе с Господом Богом Иисусом Христом?

— Мне не дано чувствовать, как тебе, дитя мое. Я… я… — в голосе мисс Доротеи послышались слезы. — Прости меня, малышка, но я не могу сейчас говорить об этом.

— Ладно, — Дороти весело вскочила со стула, лирическое настроение прошло.

Она подошла к тетке, поцеловала ее, а потом убежала в сад и стала порхать по лужайке, больше похожая на бабочку, чем на ребенка. Она мелькала то в одной, то в другой стороне, наслаждалась ароматом лилий и прелестью роз, иногда весело смеялась сама с собой, глядя вверх в безоблачную лазурь неба, и чувствовала, что жить на свете — это большое счастье.

Дороти и не подозревала, что две пары глаз неотрывно следили за ней. Мисс Доротея смотрела на нее в щелку между занавесями. Во взгляде тетки светилось удивление.

— Право, мне кажется, что долгие годы я жила взаперти, точно в гробу, — прошептала она, — и этот ребенок, эта крошка понемногу открывает мое сердце.

Ветхий старик, сидевший в своем кабинете, тоже наблюдал за Дороти, но он ничего не говорил, по крайней мере, словами. Он лишь тихонько, мягко повторял про себя, как припев:

— «Я помню светлую сирень,

А в ней гнездо щегла,

И тот чудесный майский день,

Когда она цвела,

И братика невдалеке,

И саженцы в его руке…

Летят мгновенья, жизнь пройдет,

А деревце себе растет».

— Боже мой, — пробормотал он, поворачиваясь в кресле так, чтобы не упустить из виду маленькую фигурку в саду. — Как ясно вспоминаются дни молодости, дни раннего детства в старости, в глубокой старости.

Глава XII

Гордость и отчаяние

Бардвел из фермы Хоум был высокий, крепкий человек лет пятидесяти, в его говоре звучало произношение северных англичан. Он не отличался болтливостью и не мог похвастаться большим количеством друзей. Будучи превосходным фермером, он твердо решил добиться того, чтобы ферма приносила доход. Ни одного кусочка своих владений он не хотел оставить без обработки. Задача эта была нелегкой, потому что поля Хоума пребывали в весьма скверном состоянии, рабочие руки стоили очень дорого, а погода то и дело менялась.

Всю свою жизнь Бардвел не жалел ни себя, ни своих сил, вставал рано, ложился спать поздно и, когда не работал в поле, всегда стремился обновлять свои знания, читая последние журналы о земледелии. Малознакомым людям казалось, что все его мысли заняты только выкормкой скота, рубкой леса, улучшением пастбищ и вообще сельским хозяйством.

Вечером того дня, когда мисс Сезиджер положила письмо под плоский камень на опушке соснового леса, человек с обветренным красноватым лицом, с живыми, темными глазами, с коротко подстриженными волосами и гладко выбритым подбородком вошел в ту комнату, в которой сидел Бардвел.

— Ну что? — спросил Бардвел, подняв голову.

Роджер Сезиджер сел на ближайший стул. Он уже успел прочитать письмо сестры и положить его в карман.

— Она ответила? — поинтересовался Бардвел.

— Да, она была сегодня и оставила письмо. Оно тут, у меня.

— В нем есть что-нибудь?

— Очень мало. Она не привела с собой Дороти.

— Не понимаю, как вы могли ждать этого.

— Я хочу видеть малышку, — Сезиджер чуть повысил голос.

— Успокойтесь. Я согласился на ваши планы и всеми силами стараюсь помочь вам. Хотя у меня точно такие же права на эту крошечную мисс, как и у старого сэра Роджера Сезиджера. Разве не так?

— Конечно, такие же, — подтвердил молодой Сезиджер. — Но, видите ли, я хочу, чтобы моя маленькая прелестная Дороти унаследовала Сторм. Я хочу, чтобы она стала богатой наследницей и чтобы ее воспитывали родственники ее отца.

Лицо Бардвела вспыхнуло. Было ясно, что он рассердился.

— Вы презираете нашу семью! Вы женились на моей дочери, и она была вам преданной, доброй женой. А вы презираете ее родных!

— Сохрани меня Бог, мой дорогой сэр! Кто я такой, чтобы презирать кого бы то ни было? Вы знаете, зачем сюда приехали. Вы арендовали ферму, чтобы быть поближе к внучке.

— Именно так, — кивнул Бардвел.

— Да, да, вы благородно, великодушно помогли мне. Теперь мы вдвоем наблюдаем за маленькой Дороти, и мне нужно, во что бы то ни стало нужно увидеть ее.

— Видеть ее — безумие, по крайней мере сейчас. Она с первого взгляда узнает вас.

— Моя бедняжка, моя прелесть! Вы не знаете, до чего мои руки тоскуют о ней.

— Не сомневаюсь, — заметил Бардвел. — Подвиньте-ка мне сидр[12].

Сезиджер исполнил его просьбу. Бардвел отпил несколько больших глотков.

— Теперь мне лучше, — сказал он, отирая рот. — Мы фермеры, мы из рода в род были фермерами. Мы дети земли и гордимся этим. Право, не знаю, почему я потакаю всем вашим просьбам. Одного я никак не могу понять: зачем вы заставили старого скрягу Роджера Сезиджера поверить в то, что вы умерли, если вы живы-живехоньки и здоровы.

— Он не захотел бы иметь со мной никакого дела, вы это отлично знаете, — был ответ.

— Он принял бы вас, если бы вы вернулись к нему и раскаялись. Особенно, если бы вы бросили вот это, — он выразительно постучал пальцем по бутылке виски, стоявшей на столе. — Если бы вы научились бережно относиться к деньгам, если бы… Одним словом, вы перестали пить и играть.

— У меня сейчас тяжелое время, Бардвел. Не прогоняйте меня от себя. Глядя на вас, я вспоминаю мою дорогую жену.

— Вы свели в могилу мою дорогую красавицу, мое единственное сокровище! Право, мне не за что вас любить, сам не понимаю, почему разрешил я вам находиться в этом доме.

— Я уеду, не сомневайтесь. Уеду на другой край земли, когда будущее моей Дороти будет обеспечено, — пообещал Сезиджер. — Я не хочу, чтобы она лишилась возможности стать богатой. Но я должен повидать ее.

— Вот что я скажу вам, — снова заговорил Бардвел. — В Сторме меня никто не знает. Завтра же я отправляюсь туда и попрошу о встрече с лордом. Кстати, и повод есть: здесь, в Хоуме, давно пора перекрыть крышу. Конечно, старый Сезиджер отошлет меня к своему управляющему, Хэзелтону. Но прежде я, может быть, успею встретиться с хозяином усадьбы и, возможно, с этим нашим прелестным цветочком. А потом вернусь и расскажу вам, как она выглядит.