Дмитрий Григорович - Переселенцы
Первым делом Лапши, когда он вернулся в избу, было, конечно, рассказать жене обо всем случившемся. Катерина ничего еще не знала о новых жалобах и решении управителя. Беспечность Лапши, который наполнил избу охами и стонами, начал жаловаться на лом в пояснице и кончил тем, что завалился на печку, – окончательно раздражила ее. Никогда не случалось, чтоб она жаловалась на мужа при посторонних; ее удерживало, вероятно, самолюбие, чувство, которое так же сильно у жен крестьянских, как и у всяких других, и заставляет их иногда, наперекор внутреннему убеждению, вступаться и горячо стоять за мужей, вовсе этого не стоящих. Но теперь ничто ее не стесняло: в избе, кроме детей и сумасшедшей Дуни, никого не было; она принялась осыпать его упреками.
– Всякий добрый человек то же скажет! – говорила она, делая очевидные усилия, чтобы не дать волю вскипевшей досаде, – чем охать да жаловаться без толку, шел бы лучше да дело делал! Кто просил денег у Карпа Иваныча? кто ходил за крупою? Разве мы тебя посылали? Сам хотел; сам просил! Лень было у них работы просить! Вот теперь хоть бы у Карпа брат пролежал всю пахоту: что ж ты не сходил к нему, не нанялся?.. Верно, не стал бы он тогда на тебя жаловаться! Всякий человек, в ком совесть есть, заботу о себе имеет, о своей семье; видали ль мы через тебя пользу какую? Вот навяжется этакой, прости господи! весь век с ним бейся да мучься! Точно сердце мое чуяло, когда неволей шла за тебя, точно сердце чуяло, какая моя жизнь будет… Двадцать лет колочусь, как окаянная какая-нибудь, а за что? От одного брата твово вся высохла… Шел бы уж лучше, когда так, оставил бы меня однуё с ребятами… Наказал меня господь, наказал за тяжкие мои прегрешения!..
На все это Тимофей не отвечал ни слова; он недвижно лежал на печке и только жалобами на усиливающуюся боль в пояснице давал иногда знать о своем присутствии. Ребятишки также были очень смирны, зная по опыту, как опасно шутить с матерью, когда она в сердцах. Они тихонько играли у двери и исчезали в сени всякий раз, как требовалось решить спор или начать ссору. Маша, Старшая дочь, молча подсобляла матери в работе и казалась скорее задумчивою, чем веселою; даже безумная Дуня как будто донимала всеобщее расстройство; она просидела в углу и, закрыв голову платком, уткнув подбородок в колени, ни разу не подала голоса.
К вечеру только, когда Маша зажгла лучину, а Катерина собрала ужин, изба немножко оживилась. Но и это произошло скорее случайно и притом благодаря совершенно посторонней причине. Ужин приближался уже к концу[31], когда со стороны околицы неожиданно раздался пронзительный лай собаки. В одно мгновение ока лай подхвачен был всеми собаками Марьинского. Несмотря на шум дождя и глухое завыванье ветра, который усилился к вечеру, слышалось, как вся эта разношерстная стая стремительно бросилась к околице. Улица, погруженная до того времени в тишину невозмутимую, наполнилась вдруг из конца в конец неистовым, освирепелым визгом и воем. Казалось, собаки разрывали кого-то на части.
– Чего они так?!.. уж не волка ли почуяли?.. – сказал, покашливая, Лапша.
При таком неожиданном предположении, сделанном Лапшою с тем лишь, чтоб сказать что-нибудь[32], один из маленьких сыновей его и за ним пучеглазый Костюшка быстро ухватились за поняву матери, которая готовилась поставить на стол чашку с квасом; третий мальчик, самый младший, сидевший поодаль от братьев, выпустил из рук ложку, зажмурил глаза, раскрыл рот, затрясся всем телом и вдруг залился воплем.
– Полно, Вася! не плачь! батя так только постращал… это не волк… волки ходят только зимою, – сказал Петя, старший сын, подвигаясь к маленькому брату, чтоб взять его на руки.
– Умник, батюшка, умник! Какие тут волки! Слышь, что Петя-то говорит… Ну, пусти же, пусти! – заговорила Катерина, стараясь высвободить свою юбку, но вместе с тем боясь пошевелить руками, из опасения опрокинуть чашку на стол, – пусти, говорю, оставь! никакого нет волка… Маша, отыми ты их от меня… того и смотри тюрю всю расплескаешь… Придет же ведь этакое в голову! – заключила она, не взглянув даже на мужа.
– Должно быть, вор… на мельницу пробирается… – произнес Лапша, думая этим поправить свою ошибку.
Но и это предположение оказалось неверным. Посреди визга и лая собак послышалась вдруг глухая, заунывная песня, которую тянули несколько голосов.
– Это нищенки! побирушки! – воскликнул Петя, смеясь и оглядывая братьев своих, которые тотчас же умолкли.
Угрюмый, мерный напев делался слышнее и слышнее; вскоре можно даже было различать отрывистые слова песни. Нищие приближались; вместе с ними приближалась и собачья стая. Иногда хор как будто ослабевал и обрывался. Разъяренный визг собак показывал, что певцы принуждены были переносить внимание от голоса к собственным ногам, которые следовало защищать от нападений; немного погодя, однако ж, басистый голос запевалы, гудевший как исполинский шмель, подхватывал с новою силой:
Жил себе сла-а-вен богат человек, Пил, ел сладко, кормил хорошо.
К нему тотчас же приставали три другие голоса, в числе которых особенно заливался один, дребезжащий, как у козла, и песня шла своим чередом:
Лежит Лазарь, ле-ежит весь изра-а-нен. С убожеством, с немочью…
Обойдя таким образом большую половину деревни, нищие остановились перед избою Лапши; но тут, волей-неволей, они должны были замолкнуть. Волчок, сидевший до тех пор на завалинке, ждавший, вероятно, своей очереди и изредка, только присоединявший свой голос к голосам товарищей, которые преследовали нищих, ринулся вдруг со всех ног, и если б который-нибудь из них зазевался, он, без сомнения, вцепился бы ему в икру.
– Эка злющая эта собачонка! – проговорил Лапша, между тем как за окном слышалась брань и яростное хрипенье Волчка, который цеплялся зубами за палки, подставляемые нищими.
Секунду спустя в окне раздался стук, и жалобный слезливый голос прокричал:
– Отцы-милостивцы, подайте милостинку во имя Христово!..
– Вот нашли у кого просить! самим есть нечего! – с горечью произнесла Катерина.
Она собрала, однако ж, со стола несколько корок и подошла к окну.
Заслышав чужой голос, Дуня, продолжавшая сидеть в углу, сорвала платок, который покрывал ее голову, и насторожила слух; но едва только Катерина подняла окно и безумная увидела постороннее, незнакомое лицо, она быстро поднялась с места и спряталась за печку.
– Не взыщите, касатики; больше нетути! – сказала Катерина, подавая корки нищему, который жадно за них ухватился, – сами нуждаемся… Бог подаст!..
– Наши плачут, стало, и ваши не радуются! – заметил козлячий голос.
Катерина готовилась уже захлопнуть окно, как вдруг перед нею выставилось широкое багровое лицо Верстана.
– Чего тебе еще?.. Ведь дали!.. Ступай в другое место; больше у нас нет ничего, – сказала Катерина.
– Пусти, касатка, переночевать; вымокли все! – забасил Верстан, оглядывая быстрыми глазами внутренность избы.
– Где тут с вами возиться! самим тесно!
– Пусти, родная, – пристал Верстан, – мы, пожалуй, не даром: по копеечке с человека положим; нас четверо; пусти только… хлеб свой… деньги хошь сейчас отдадим, коли не веришь…
– Пусти, тетенька, – подхватил козлячий голос, – четыре человека, стало, два гроша-куча хороша!
Тимофей дернул жену за рукав и отвел ее в сторону.
– Вот ведь ты какая! – шепнул он тоном упрека и как бы поддразнивая ее, – сама ругаешься, говоришь: такой я сякой, а сама что делаешь?.. Все через тебя выходит… Четыре копейки дают – не пущаешь… Завтра бы деньги-то Карпу отдал… А все я во всем виноват… То-то же вот и есть! – добавил он с выражением, которое ясно показывало, что он верил в дельность слов своих.
Катерина только плюнула и пошла убирать со стола. Но Лапша не обратил на это внимания. Чтоб окончательно доказать жене несправедливость ее обвинений и показать себя перед нею деловым, заботливым хозяином, он направился к окну и начал даже торговаться с нищими; но так как ему не уступали, и, в сущности, его не столько занимала прибыль, сколько появление новых лиц, беседа с ними и сладкая перспектива высказать им несправедливые гонения судьбы и людей, он тотчас же согласился на все.
– Ну, да полно вам тут, о чем говорить! словами воздуха не наполнишь! Коли пущать, так пущай!.. Дождик идет!.. – нетерпеливо крикнул козлячий голос, и лицо Фуфаева, вымоченное дождем, показалось за плечами Верстана.
– Отгони-ка поди собаку-то… так и рвет, проклятая! – сказал Верстан.
– Сейчас; ступайте к воротам! – возразил Лапша, захлопывая окно.
– Вот ведь всегда так: во всем я помеха, – подхватил он, останавливаясь перед женою и высоко приподымая брови, – и такой я и сякой… а что, кабы не я теперь?..
– Ну, хорошо, хорошо! – с досадою перебила Катерина, поворачиваясь к нему спиной.
– Да, теперь хорошо; то-то же вот и есть! – произнес Лапша с выражением полного сознания собственной правоты своей.
