Коммунисты - Луи Арагон
Они заказали по чашке кофе. Время от времени Мишлина приоткрывала дверь, выглядывала на улицу. Никого. Значит, он не придет. Что же могло случиться? Он всегда так точен. Боже мой, его схватили!.. Как того юношу на Одесской улице. Что же теперь делать? Вернуться домой? Или еще подождать? Жан де Монсэ рассказывал ей о своих занятиях, о том, что недавно был у сестры: на Гайяра в полку смотрят косо… из-за его убеждений…
Странно, опять эти слова — из-за его убеждений. Мишлина до сих пор как-то не вдумывалась в них. Из-за его убеждений. Все, что с нами случается, — это из-за наших убеждений. И вот, Франсуа тоже… Из-за его убеждений… Мишлина вздрогнула. — Как странно! — сказала она. — Людей преследуют за убеждения… как в давние времена.
— А это очень важно, — заметил Жан. — Идеи, за которые людей преследуют, — великие идеи…
И эти слова дошли до смятенного сердца Мишлины. Значит, Жан с нами, раз он так говорит. Когда он упомянул о весне, я сразу подумала: конечно, он не может идти против Ивонны. Прежде всего, она ему сестра… Мишлина чувствовала безрассудную потребность довериться Жану, но еще противилась этому желанию. Если Франсуа каким-нибудь чудом… Но ведь чудес не бывает. Не будет чуда. Бар закрывался: там дозволялось торговать только во время антрактов в кино — бар был придатком кино.
Жан и Мишлина вышли на улицу. На темную, холодную, пустынную улицу. Мимо пробежала собака. Где-то хлопнула дверь. — Боже мой! — вздохнула Мишлина. — Как я беспокоюсь!..
— О вашем друге?
— Ну, конечно. Вы же понимаете. Ничего не знаешь. Идешь на условленную встречу и всегда думаешь: придет ли? Ждешь, а время как будто остановилось! Вам это знакомо? Теперь уж он не придет!.. Это товарищ, у него жена, двое детишек…
Ей не следовало все это говорить, Жан знал, что не следовало. Но у него тоже сжималось сердце при мысли об этом незнакомом коммунисте, у которого жена и двое детишек. Жан почувствовал благодарность к Мишлине за то, что она вдруг доверилась ему, и боялся, что она пожалеет об этом… Какое-нибудь неловкое слово, и она замкнется, убежит от него. Ему вспомнилось, как он видел Мишлину с Гильомом в лавке Гайяра, когда она еще не была замужем. А Гильома он, пожалуй, не узнал бы, встретив на улице. Жану лишь смутно припоминалась его фигура…
— Не надо было рассказывать вам об этом, м-сье Жан. Да вот попали вы в такую минуту… Пожалуйста, забудьте об этом.
Вместо ответа он крепко пожал ей руку. Мишлина осмелела. Ей хотелось доказать себе, что она не так уж легкомысленно поступила: — М-сье Жан, извините меня за этот вопрос… Но скажите… ведь вы с нами, не правда ли? Как ваша сестра, да? — Странно, она не сказала: как ваш зять. Ей так хотелось, чтобы Жан не обманул ее надежд, а ведь его лица не было видно в темноте. Он ответил вполголоса: — Да, я с вами… — И как только вырвались у него эти слова, он понял, что солгал. Но отступиться от таких слов было уже невозможно. Ведь он сказал это, сказал! — Я так и знала! — послышался в темноте голос Мишлины. Он уже не мог идти на попятный. Что же это я наделал, что сказал! С ума я что ли сошел! Это просто чудовищно! Обманывать людей в таком деле, когда они рискуют всем: своей свободой, своей жизнью!
— Ну, до свидания, м-сье Жан. Я пойду домой. Теперь уж нечего ждать. Как жаль товарища! Хорошо, что я вас встретила. Все-таки легче немного на душе. Вот как Гильом говорил: мы — большая семья…
Мишлина позвонила у ворот. Жан немного постоял, услышал, как она назвала консьержке свою фамилию, как прошла под каменным сводом, потом стукнула входная дверь… Он повернул обратно. До дому нужно было идти минут пять. Он был очень смущен, не мог разобраться в своих чувствах. Что это на меня нашло? Нет, право, что это на меня нашло? Теперь, если я стану думать иначе, это будет обманом в отношении Мишлины, ее друзей — ее семьи, как она говорит. Можно, разумеется, сказать: наплевать мне на это. Но я же не могу так сказать, вот и все. Теперь я в плену. Попал в плен собственной лжи. Чтобы снова почувствовать себя свободным, надо сделать так, чтобы мои слова не были ложью… Теперь я не свободен думать, что захочется, я не свободен перед этими людьми. А как же Ивонна? Что будет с Ивонной? Ее тоже могут арестовать. В прошлый раз, когда я пришел к ней, ясно было, что я ей мешаю, она сказала: «Мне надо идти по делам…» Может быть, она так же вот, как товарищ Мишлины… Настанет такой день, когда Ивонну кто-нибудь будет ждать, а она не придет. Есть только два лагеря. Неужели я буду в другом лагере — с теми, кто арестует Ивонну, кто арестовал того коммуниста? Нет, я не солгал Мишлине.
С ума сойдешь, ей-богу! Так что ж, я теперь коммунист, а? Ведь можно быть на стороне коммунистов, не будучи коммунистом. Или пойти против них вместе с отцом Сержа Мерсеро, с отцом Никки… и с Фредом Виснером… Нечего увиливать, надо решать — с коммунистами я или нет? Сейчас война, французы сражаются. Жак… Значит надо выбирать между Жаком и Ивонной? Да тут дело не в Ивонне, не в Жаке, тут дело во мне самом… Что же это нашло на меня, чорт бы меня драл, что это, право, на меня нашло?..
Эти люди… Ну что я знаю об этих людях, о том, что ими владеет, что ими движет, что для них основа основ?.. Они совсем непохожи на Рэмбо, они — полная противоположность тем, кто убегает от жизни. Что они подумали бы о том изречении Леонардо да Винчи, которое Мишель Вьешанж прочел в книге Барреса: «Так же как хорошо употребленный день приносит радостный сон, так и хорошо употребленная жизнь приносит радостную смерть». Жан затвердил эту фразу наизусть, потому что в его глазах она оправдывала все: его жажду жизни, любви, деятельности — пусть нелепой и даже бесцельной, но такой, чтобы она целиком заполняла существование… Эти люди… не могу, просто не могу себе представить, как они мыслят и
