Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
— Так теперь ты это знаешь! Знаешь, что натворил! Как ты теперь будешь выкручиваться? Какие оправдания могут у тебя быть? Ты знал!..
Алтерка едва вырвался из ее рук. Как выпоротый мальчишка, он забежал в уголок и оттуда начал оправдываться:
— Мама, ты сама мне заморочила голову. Прежде ты говорила, что это дочь Йосефа Шика. Теперь говоришь, что… это чуть ли не моя дочка. Я хотел сказать…
— Что ты хотел сказать?
— Что это тоже ложь… Кто в это поверит? Как тебе хочется, так ты и говоришь. Я две ночи не спал. Теперь я тоже не верю.
— Ты затаился! Притворился тихим и гладким, как кошка. Чтобы я поверила, что ты больше не думаешь о ней… Вчера ты нарочно пришел, когда собирался дождь. Все у тебя было рассчитано. Рассчитано в деталях. Моя женская глупость!.. Ты знаешь меня лучше, чем я знаю тебя. Говори! Ты все рассчитал?..
Алтерка что-то пробормотал, но толком не ответил. Куда подевалось его нахальство? Его заносчивость и манеры разочарованного бонвивана?.. Но Эстерка не оставляла его в покое:
— Как у реб Йегошуа Цейтлина в Устье! Там ты тоже притворился. Говорил за столом о Торе, как подобает внуку реб Ноты Ноткина, а выйдя из-за стола, соблазнил его крепостную. В доме у своей матери ты поступил не лучше… Но не думай! Ты еще не все знаешь…
— Не все?!
— Ты у меня узнаешь! Узнаешь! Теперь больше никакого выхода нет… Нет! Мы все погибнем. Все трое. Горе мне, тебе и ей тоже… Кройнделе…
Последние слова были выкрикнуты с такой болью, что Алтерка снова пришел в ужас. Словно обезумевший, он шагнул из своего угла и попытался схватить мать за руку:
— Мамочка, умоляю тебя!
Ураганный ветер, все еще рвавший дранку с крыши и ломавший деревья в саду, сливался с голосами матери и сына. Один из них пытался перекричать другого. К ним еще прибавлялся плач Кройнделе, которая тоже выбежала из своей комнатки полуодетая. Она заламывала руки и умоляла сжалиться: «тетю» — сжалиться над петербургским «дядей», «дядю» — сжалиться над «тетей», и их обоих — сжалиться над нею самой… Свист ветра в печной трубе жутким голосом отвечал, что надежды на жалость нет и нет надежды на то, что в этих темных комнатах когда-нибудь станет светло. Всхлипывания и мольбы все продолжались, а до элулского утра было еще далеко. Счастье, что дом, когда-то купленный Эстеркой для Даши, стоял так далеко от села, так глубоко в сгибаемом бурей саду. Стоны деревьев заглушали стоны людей.
Но и у человеческих сил, как и у сил природы, есть свои пределы. Чем меньше оставалось времени до рассвета, тем слабее и вымотаннее они становились. И в саду, и внутри бревенчатого дома воцарялась сонная тишина. Потом — какое-то забытье, как после тяжелой болезни, сопровождавшейся жаром. А когда сидящая Кройнделе очнулась от беспокойной дремы, она увидела, что «тетя» уже стоит одетая и укладывает свои вещи в сумку, лежащую на столе. Ее беличья ротонда, беличья муфта и темная вуаль были небрежно брошены на стоявший рядом стул. Петербургский «дядя» стоял рядом с посветлевшим окном, невыспавшийся, растрепанный, зеленовато-бледный, и говорил тихо и почтительно со своей матерью. Он пытался убедить ее еще раз подумать, не уезжать. Однако она, казалось, его не слушала. Она укладывала вещи и не смотрела по сторонам. А если она ему все-таки отвечала, то скупо и кратко. И все, что она говорила и делала, излучало необычайное спокойствие…
Именно это спокойствие сразу же напугало Кройнделе больше, чем ночные голоса и восклицания. Кройнделе показалось, что «тетя» притворяется, что она таким образом скрывает опасные острые когти в широких шелковых рукавах, и невозможно узнать, с какой стороны она вдруг набросится и начнет вырывать куски живой плоти из петербургского «дяди» и из самой Кройнделе…
Увидав, что девушка проснулась, Эстерка не изменила выражения лица. С той же мрачной медлительностью, буквально отсчитывая слова, она сказала, что уезжает ненадолго… Дети, то есть ее сын Алтерка и ее воспитанница Кройнделе, могут оставаться здесь, если хотят. Пусть даже в качестве мужа и жены… Теперь уже все равно. Даша будет, как всегда, каждый день убирать дом и готовить. Но она, Эстерка, должна немедленно уехать. Ей необходимо посоветоваться. Другого выхода теперь нет…
Мольбы и уговоры больше не помогали. На нее снизошло какое-то упрямое отупение. А когда старая кормилица Даша пришла по своему обыкновению, чтобы убраться утром в доме, Эстерка строго приказала ей оставить всю работу на потом и сразу же бежать к своему мужу в поле и попросить его, чтобы он, ради Бога, запрягал повозку. Пусть это даже будет самая плохая повозка, какая у него есть. Ей, Эстерке, необходимо немедленно поехать в Курск. Там, на станции, она уж сама разберется. Найдет подходящую карету, чтобы ехать дальше… Куда? Этого она прямо сейчас сказать не может. И пусть ее не ждут назад раньше, чем через два месяца…
Так Эстерка бежала из своего гнезда, словно из ада. Бежала, чтобы найти воду, которой можно было бы потушить его пламя… Слово великого праведника из Ляд где-то в Белоруссии струилось рекой. Туда, туда она должна была бежать…
Однако она прибыла в Ляды в самое неподходящее время, когда сам реб Шнеур-Залман и его семья, состоявшая из двадцати восьми душ, усаживалась на груженые подводы, готовясь покинуть местечко…
2
Дов-Бер, старший сын, и Мойшеле, младший, помогли своему старому отцу усесться в узкую подводу, на которой должны были ехать мужчины, и сами присели по обе ее стороны. Полными слез глазами всматривался реб Шнеур-Залман в побледневшее лицо Дов-Бера.
— Видишь, — сказал он, — что получилось из помолвки твоей дочери? Испорченное торжество. Это я виноват…
— Ты виноват? — не понял Дов-Бер. — Что ты такое говоришь, отец?
— Сказано: «При падении врага твоего не радуйся…» И вот, когда этот… Авигдор вошел в наш дом просить милостыню, мне захотелось посмотреть на него. Я не должен был этого делать!
— Сказано также: «Если враг твой голоден — накорми его хлебом… Ибо горящие угли собираешь ты на голову его, и Господь воздаст тебе»…
— Вот именно
