Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
— Хорошо, — сказала она очень медленно. — Я больше не буду разводить тайны. Ты действительно должен знать! Тебе нельзя жениться на Кройнделе…
— Мне нельзя? Нельзя, говоришь? И почему это?
— Потому что, возможно… Потому что есть подозрение, что она твоя дочь.
— Как это — моя?.. А когда-то ты говорила…
Эстерка остановила его резким движением руки. Позеленевшая, сидела она сейчас в большом кресле и делала вид, что играет серебряными кистями своего домашнего пояса, которым был подпоясан ее халат, и колебалась. Рассказать ли всю правду? Раскопать ли всю могилу? Отравить ли остатки воздуха, оставшиеся в ее доме в этом заброшенном селе? Или рассказать только половину?.. Да, так будет лучше. Наполовину солгать. Так легче перенести такой груз.
— Как это, ты спрашиваешь? Ты забыл ту ночь?.. В комнатке Кройндл…
Он поднял глаза и растерянно заморгал:
— Мама, ты ведь говорила… Ты не раз говорила, что это Шик… Твой Йосеф Шик. Что он это тебе назло сделал… Так, по крайней мере, я это понял…
— Я бы и продолжала так говорить. Но поскольку это зашло у тебя так далеко…
Он все еще стоял напротив нее и жмурился, как кот на внезапный яркий свет:
— Глупости… Это ты просто так говоришь! Я был еще мальчишкой. Что за мужчина я тогда был?
— Не торгуйся со мной! — отрезала Эстерка и встала… — Почему я всегда этому противилась? Теперь ты знаешь!
Но он все еще торговался… Он шел за ней, приставал к ней с разъяснениями разницы между его мужественностью и мужественностью Йосефа Шика шестнадцать лет назад…
Уехал к себе на постоялый двор он, тем не менее, в подавленном настроении. И два дня после этого вообще не появлялся в крестьянской хате у своей матери.
2
И даже потом, когда Алтерка все-таки вернулся, на нем все еще лежала печать подавленности. Его одежда была запущенной. По глазам было видно, что он не выспался. У Эстерки это вызвало боль в сердце. «Он страдает, на самом деле страдает, — тихо удивлялась она. — Но, с другой стороны, хорошо, что так! Пусть этот баловень пострадает! Не помрет. Ничего страшного с ним не случится. Зато таким образом он исцелится навсегда…»
Она смягчилась к нему, улыбнулась, пригласила его к столу. От обеда он отказался, а когда они пили чай с легкой закуской, молчал, как будто соблюдал траур. Однако Эстерка пару раз заметила, что он искоса поглядывал на Кройнделе, и снова насторожилась: ведь он смотрел на нее как прежде!.. Так не смотрят на собственную дочь…
Но она сразу же сама себя успокоила: это ведь вполне естественное любопытство. Этот ветреный человек вдруг ощутил, что у него есть обязанности. Его совесть пробудилась…
И тем не менее Эстерка стала уговаривать его уехать. Говорят, что в Курске на станции расклеили депеши о том, что француз занял часть Белоруссии. В этих волостях ужас что творится. Силой забирают в солдаты. Иноверки плачут и рыдают…
— Почему это тебя так волнует? — холодно спросил Алтерка, пожимая плечами.
— Раз уж ты тут по дороге в Херсон… Я сама начинаю беспокоиться. Хорошо бы и мне куда-нибудь уехать с Кройнделе…
— Да куда тебе ехать? — перебил ее Алтерка. — Куда еще дальше тебе ехать? Тут ведь намного безопаснее, чем в твоем Херсоне…
— В моем Херсоне? Вот как?..
Эстерка больше не говорила о Херсоне. К тому же визиты Алтерки становились все реже и короче. «Это он отвыкает! — думала она. — А скоро совсем перестанет приходить сюда и уедет…»
Правда, его поведение сделалось немного странным. Последние несколько раз он приходил пешком, без кареты, обгоревший на солнце и запыленный. На ее вопросы, почему он не бережется, Алтерка сердито отвечал: она ведь сама знает, что происходит. Лучших лошадей со станций забирают в армию. И уж проще пройти пару верст пешком, чем тащиться на крестьянской кляче.
В это можно было поверить. Странно выглядело только упрямство Алтерки. Казалось, он махнул рукой на все прежние удобства, лишь бы ненадолго заходить к матери, а потом сразу же уходить…
И однажды в элулский вечер он снова пришел пешком. Даже не пришел, а заскочил ненадолго, запыхавшийся. Снаружи началась буря. Это была одна из тех бурь конца лета, которые начинаются внезапно, заканчиваются очень быстро и начинаются вновь. И так — часами.
— Когда я вышел с постоялого двора, был светлый день, а теперь только посмотри, ни с того ни с сего — тьма и ветер с громами и молниями… Уф!
В саду Эстерки, вокруг ее дома, ломались отцветшие подсолнухи. С раскачивавшихся под ударами бури деревьев градом сыпались в траву спелые и недозревшие яблоки. Зеленая тьма сразу же закрыла маленькие окошки и пустила по их стеклам потоки дождя.
Через четверть часа просветлело, и Алтерка стал проявлять признаки нетерпения. Он засобирался или только делал вид, что собирается уйти… Эстерка его не удерживала, но тут за окошками все снова стало черно-зеленым, буря вновь рвала крышу, деревья в саду снова застонали, в печной трубе засвистело и загремело, и было слышно, как в стены дома бьют потоки проливного дождя.
Эстерка и Кройнделе сидели в уголках комнаты, укутавшись в свои домашние платки, и молчали. Давящая тишина овладела ими. Или, может быть, это просто так повлиял на них насыщенный влагой воздух, наполнивший дом, и эта зеленая тьма!.. Алтерка сидел, готовый уйти, в ворсистом цилиндре, с дорогой тростью между колен, и рассматривал свои тонкие сапожки и узкие летние панталоны: выдержат ли они такую грязную обратную дорогу?.. Но как только опять просветлело, он снова поднялся с места, готовый уйти. Или просто сделал вид.
Почти против воли Эстерка обратилась к нему из своего темного уголка. Как будто черт потянул ее за язык:
— Пережди здесь! Куда ты пойдешь в такую погоду?
Он послушался ее. Скромно и покорно, как прилежный школьник. Медленно снял с головы свой цилиндр и снова уселся.
— Хорошо, мама, — сказал он, — я попробую переждать здесь.
От этого сердце Эстерки совсем растаяло. Таким «хорошим ребенком» она его давно не видела. «Он начинает исправляться, — подумала она. — Я хорошо сделала, что наложила на него такую ответственность…»
Однако переждать дождь было не так-то
