Николай Крашенинников - Целомудрие
Радовался Павел: со времени этой поездки его чувство приязни к Умитбаеву окрепло; в самом деле, он обладал чутким и преданным сердцем, хотя бы и диким; тому, что Павел сейчас может дышать и радоваться отдыху, он был обязан только своему другу; в его страстной природе не было притворства, он был искренним — и это следовало в нем ценить.
Радовало Павла и то, что последние дни в Умитбаеве как будто бы стихло его влечение к Катерине. И двадцать девятого, и тридцатого Умитбаев провел ночи покойно; правда, днем он по-прежнему бранил Катерину и шушукался с нею по углам, как только оставался с нею наедине, но оба эти дня не грозился убить ее. Павел уж и этим был очень доволен, — может быть, в сердце его начинались отливы этого болезненного влечения; может быть, при виде прекрасных юных девушек Умитбаев стал сознавать всю уродливость охватившей его страсти; Павел крепко надеялся На это и с удовольствием видел, как охотно танцевал и болтал с девицами на новогоднем балу Умитбаев; он устраивал шарады и фанты, дирижировал кадрилью, придумывал забавные фигуры; одно ему не нравилось: что киргиз нередко уединялся в гостиную к столу с закусками и оставался там подолгу, пробуя разные вина; но он в то же время не выглядел распущенным или нетрезвым, он ласково улыбался своему другу, а во время новогодней молитвы даже тронул все общество тем, что присоединился к общему пению «Царю небесный», сказавши, что для него бог — один.
И на минуту, во время стройного, печально-торжественного пения молитвы, охватило внезапно душу Павла чувство острой щемящей грусти. Он вспомнил эту же ночь, под этим же зимним застывшим небом, эти же отсветы огней в зале и эти же молитвы, под которыми, склонив непорочную детскую голову, стояла она, его единая Тася, его радость, и жизнь, и смерть, его единая, обрученная, с которой он тогда же обручился навеки.
И вот пробежали зимы и годы, и опять веет по зале небесный царь и утешитель, а ее нет с Павлом, ее нет, они разлучены тысячью верст, и сейчас она с каким-то англичанином, с чужим, нерусским, никогда не признававшим духа истины человеком, она, ему отданная, ему обрученная, обреченная Павлу, его бессмертная Мечта.
Иже везде-е сыйИ вся испол-ня-яй… —
прогрохотали за его спиною басы, и Павел обернулся, и увидел вокруг уверенные лица, и сам уверовал, и с замиранием сердца протянул руку к Исполняющему все, и душа его крикнула в хоре голосов: «Верни мне ее, ты, все исполняющий, верни мне ее, Сокровище благих», — но тут же понял, что ничего этого не бывает в жизни, что в жизни все невозвратно, не бывает чудес, и они разъединенными пребудут навеки.
Слезы готовы были вскипеть в глубине души его, но он увидел подле себя старенькое, растроганное лицо мамы, стало жаль тревожить и огорчать ее, и он улыбнулся матери, и подошел, и обнял, и сказал сердечно:
— Как я рад, мама, что в эту ночь я с тобой.
Умитбаев подошел, он выглядел растроганно, он говорил, что эта молитва полна красоты и умиления; он целовал руки Павликовой мамы и клялся, что отныне они всегда будут приезжать к ней на Новый год, где бы ни жили.
— Если бы даже на Северном полюсе? — спросила кокетливо Нелли, и вся молодежь вокруг нее засмеялась. Она в этот вечер открыто ухаживала за Умитбаевым, и тот не показывал виду, что это ему приятно.
— Разумеется, и с Северного полюса, — ответил он галантно и добавил: — Если бы там это время не оставались вы!
Так или иначе он казался веселым, и то, что подходил он к водочному столу, перестало тревожить Павла.
И домой они поехали вместе; ехали вместе с мамой, втроем, в широких санях-розвальнях, и опять Умитбаев шутил и смеялся, говоря, что совсем забыл свои аулы.
На несколько мгновений он нахмурился, когда на парадном им открыла дверь Катерина. Она была разряжена во что-то яркое: новое платье было ей узко, и здоровое, крепкое тело словно рвалось из перетянутого платья.
— С праздничком! С новым счастьем! — сказала она всем и тут же, дерзко глянув на Умитбаева, вышла в кухню.
Сквозь раскрытую дверь Павел увидел, что там за столом восседает какой-то мужчина в канареечной рубашке. Заметил это и Умитбаев; Павел поглядел, — щеки его как бы покрылись зеленью, он нервно щелкнул пальцами и прошел в комнаты.
— Спать, спать пора, — сказал он Павлику, когда тот вошел к нему и начал раздеваться.
Невольно поглядел на него Павел: голос его звучал глухо, точно горло его было сдавлено. Безотчетно чувствуя, что надо что-то разъяснить, рассеять, Павел сказал как бы вскользь:
— Смешная эта Катерина, нарядилась в зеленое, а с нею в кухне был ее двоюродный брат.
— Да? — утомленно переспросил Умитбаев и погасил свечу.
— Это ее родственник, он уже ушел, — счел нужным добавить Павел. Ему все хотелось отвлечь Умитбаева, он пытался занять его разговорами о вечере, много рассказывал о том, как Нелли похорошела; но так как Умитбаев все молчал и лежал неподвижно, то наконец и Павел прекратил беседу. Луна стояла посреди неба, равнодушно глядя в окно их комнаты.
Павел заснул с мыслью об Умитбаеве, но тотчас же почувствовал, что стал тонуть, погружаться в какую-то пучину, исполненную света. Он сразу очутился среди неба, и от этого мгновенно оборвались в нем все мысли об Умитбаеве, то есть о земле. Небо сияло перед ним, светлое, оранжевое, слепящее глаза, и странно было примечать на нем ярко горящее созвездие Девы. Он чувствовал, что, достигнув созвездия, он перестал тонуть. Все земное, все тленное теперь было под ним, сам же он плыл в оранжевом воздухе, и, исполненное ласки, сияло перед ним призывающее лицо Девы. «Неужели это она? — подумал он, чувствуя в сердце нестерпимую до боли радость. — Неужели я с нею? Я не разлучен, а приближен; неужели в самом деле нам суждено сблизиться — хотя бы и здесь?»
И едва только подумал, как увидел простертые к нему тонкие, как стебли цветов, невинные руки. Невидимый хор голосов пел песню царю, который все исполняет, потому что он — Сокровище благих, исполняет хотя поздно, но навеки, исполняет там, где Вечность, — все. Непорочные руки простирались к нему, расстояние делалось все меньше и меньше; теперь на лице Девы он уже отчетливо мог разглядеть улыбку и тихое дрожание ресниц, обрамлявших священные, строгие, непорочные глаза.
— Вот где мы обручены, вот где мы встретимся обрученные, обреченные, — слышит он над собой знакомый бессмертный голос, — сердце в нем вздрагивает и опять точно хочет прорвать грудь, и он делает движение к Деве, схватывается за край ее одежды — но обрывается и со сдавленным стоном летит вниз, на землю, к чернеющему лону моря, к шпилям земных церквей, к трубам фабрик, к железным крышам домов.
— Пожелал раньше — и вот наказан! — как гром, говорит каменный голос, и Павел сильно ударяется телом о железо крыши, и пробивает ее, и падает ниже, и, чувствуя ломоту во всем теле, холод в висках и расслабленность в сердце, просыпается на своей постели.
— Что это, что? — жалобно говорит он и тихонечко стонет. Какой странный сон, как явственно это прикосновение к железу крыши, какая ломота в плечах, и эта горечь в сердце, горечь падения с небесной оранжевой высоты.
Он на земле, он упал невозвратимо; только раз он попытался подняться к небу Мечтой, но он свергнут с высоты, он внизу, он в малом, продрогшем от морозов городе, он в маленьком низком доме, в душной комнате, на постели, в немом молчании зимней ночи.
Нет, нет, уже не ночь, это рассвет, это зимний саван зимнего утра; он видит сероватые тона неба, он вернулся вчера в пятом часу утра, и теперь уже светает, вот тут на диване спит Умитбаев, он спит спокойно, его не слышно, он успокоился или его нет на постели. Да, да, в самом деле его нет, он куда-то ушел; как лепет воды доносятся из коридора звуки голосов: может быть, кто-то плачет, или это бранятся, вот что-то упало на пол, и тут же слышен визг; с замершим сердцем Павел бросается на крики, он пробегает, неслышно ступая, коридором и входит в кухню и видит, что на постели с пестрым одеялом из ситцевых кусочков лежат двое и придушенно кричат, борясь и охватывая друг друга руками, потом один отталкивает другого и бежит к стене, стуча по полу босыми ногами, в длинной белой рубашке, с распущенными волосами; со стены он срывает платок и шубу, медная кастрюля гулко падает при этом с полки; теперь видно, что эта женщина — это Катерина, она вскрикивает что-то и, все не видя Павла, бросается к парадному выходу, раскрывает его, выбегает на улицу и бежит, голося что-то, не закрывши двери, а с кровати с желто-зеленым, унылым, зловещим лицом поднимается Умитбаев и несколько мгновений бессмысленно смотрит на Павла, потом улыбается совсем черными губами.
— И все-таки я добился, я взял проклятую, — апатично говорит он.
— Умитбаев, ты с ума сошел, — шепчет Павел, бросаясь к другу. — Как не стыдно тебе, какое безобразие!
