Коммунисты - Луи Арагон
— Значит… — сухо сказал Гайяр (такого тона Ватрен еще не знал за ним). — Значит, засунут человеку в карман серебряную ложечку, а потом при всех найдут ее, так, что ли?
Ватрен печально посмотрел ему прямо в лицо: — Ну, конечно, не обязательно серебряную ложечку… но, в общем, вы правы! Я же сказал вам, что все были ошеломлены. Даже сам майор… видно было, что ему стыдно говорить нам такие вещи. Это не так-то просто с офицерами, особенно с кадровыми: понятие чести…
— Не у всех оно есть, Ватрен, вы же сами сказали: не все были ошеломлены.
— Разве я сказал «не все»?.. Вы сами понимаете, что я не могу называть имена… Я вот рассказал вам об этом, а ведь не должен бы ничего говорить… Но вы мне симпатичны, и потом мои взгляды со всем этим не мирятся. Нет, не в интересах нации…
С Гайяром происходило что-то необычайное. Как будто какой-то свет вливался в него. Вливался почти ощутимо. Голова вдруг стала ясная, свежая. Он почувствовал под ногами землю, почувствовал свое тело, одежду на нем. Он с особой остротой воспринимал мир. Он увидел зеленую воду, раскачивающиеся верхушки тополей. Порыв мокрого ветра ударил ему в лицо.
— А я-то здесь при чем? Какое это имеет отношение ко мне? Ибо это, повидимому, имеет отношение ко мне? А кроме меня, еще к кому? К лейтенанту из первой роты, да? Ко всем, кого не пригласили? Мы теперь как клейменый скот…
Гайяр вдруг заметил, что лицо Ватрена пошло красными пятнами, хотя было не холодно. Он только сейчас понял, как благородно было со стороны Ватрена сообщить ему обо всем этом.
— Простите меня, Ватрен, благодарю вас. Хороший вы человек… Но если уж говорить, так говорить все. Значит, я на подозрении? А почему?
— Я вам уже сказал, — вздохнул Ватрен, — по-моему, это несправедливо. Скажем, если я не одобряю коммунистов за эту историю с пактом, то в их упорстве есть во всяком случае мужество, честность, даже величие. Но, видите ли, сразу вдруг признать, что всю жизнь ты ошибался… Это не так просто.
— Но, бог ты мой, я вовсе не коммунист!
Робер почти выкрикнул эти слова. Ватрен оглянулся. Нет никого. Он пожал плечами.
— К чему вы мне это говорите? Мне? Я вовсе не требую, чтобы вы передо мной отрекались. Я все отлично понимаю… Я…
— Да говорю же вам, что я не коммунист. В конце концов, это странно! Я мог бы быть коммунистом. Я даже не понимаю, что меня от этого удержало. Но я не коммунист! Ведь недостаточно быть председателем Общества друзей СССР в своем районе. Послушайте, Ватрен, пусть это глупо, но это так. В тридцать шестом году мы с Ивонной совершили поездку туда, через Интурист. Нам не терпелось увидеть: столько мы наслушались рассказов, и притом самых противоречивых. Я лично относился скорее скептически. Не верил. А Ивонна… Ну, вы знаете, женщины… А там охрана материнства и младенчества, перевоспитание малолетних правонарушителей и многое другое… Мы вернулись потрясенные, слышите, потрясенные! Настолько все это не похоже на то, в чем некоторые уверяли нас. Конечно, проще всего сидеть в своем углу и ни во что не вмешиваться. Но мы вернулись в таком настроении, как будто шампанского выпили; хотелось на всех перекрестках кричать правду, говорить всем, всем: поезжайте, убедитесь сами! Ну, ладно, тут, собственно, объяснять нечего, по-моему, нет хуже, когда человек виляет. У каждого свое понятие чести — у майора, у вас, у меня, у другого, у третьего… Многие мне говорили: вы ювелир, что будет с вашей торговлей при советском строе? На это многое можно было бы возразить; но ведь не такие же мотивы решают дело, по-моему. И по-вашему, надеюсь? Ну, ладно. Так вот, я вступил в Общество друзей СССР. Тут, конечно, и гитлеровская опасность сыграла свою роль. А русские… я видел парад на Красной площади. Нет уж, не перебивайте меня. У них есть армия, глупо это отрицать. С кем вы хотите разгромить Гитлера? С англичанами, что ли? Бросьте ерундить…
— Если бы только вас слышали!
— А вот представьте, Ватрен, во мне произошло что-то невероятное. Если бы меня слышали… можете верить, можете нет, я бы плевал на них, да, да, плевал. Я не хвастун; до этой минуты я боялся, я трясся, я не знал, что мне угрожает, как все это обернется… А теперь! Теперь я вижу, к чему они клонят. Знаю, как все это делается. И мне все равно. Я больше не боюсь!
Ватрен поглядел на него с удивлением. — Да не кричите так, дорогой мой. И все-таки будьте поосторожнее. Не разговаривайте ни с кем и ни о чем, кроме служебных дел. Конечно, в столовой иногда можно… но на улице, в деревне — боже упаси… Особенно, если кто-нибудь к вам на улице подойдет… Пусть не подумают, что есть люди, с которыми вы… Вообразите, вас застанут, скажем, за разговором с Барбентаном, — знаете, из роты, которая стоит в Ферте-Гомбо. Кстати, он весьма приятный малый. Но, видите ли, ищут, нет ли ячеек…
— Да говорят же вам, что я не коммунист! Можете мне верить, потому что… видите ли, я восхищаюсь русскими. Но наши собственные коммунисты! Душой, чувствами я был, конечно, на их стороне. Иначе нельзя. Нельзя быть за богатых против бедных, на стороне несправедливости и так далее. А все-таки они меня раздражали! Я, должно быть, не создан для того, чтобы заниматься политикой изо дня в день. Когда я встречался с коммунистом, он сразу начинал толковать о требованиях рабочих, о неотложных мерах… А меня что интересовало? Меня интересовала перспектива, будущее. Вы поверьте мне, когда побываешь в Москве летним вечером в Парке культуры и отдыха… А потом вдруг пакт, все эти споры вокруг пакта. Тут я заартачился. Сам не могу понять, что это было. Я тогда поссорился с… — Гайяр прикусил язык — не к чему припутывать Кормейля. — Ну, там с одним коммунистом поссорился, который жил по соседству, но это еще не значит, что я готов был порвать с людьми, которые ошибаются, но ошибаются честно, потому что верят… Конечно, если бы я решился сподличать, осудил их, майор и меня бы вчера позвал к себе: почему, дескать, вам не согласиться подсунуть кому-нибудь серебряную ложечку в карман? А теперь хотите знать, какое впечатление на
