Кнут Гамсун - Голод (пер. Химона)
Я двинулся черепашьимъ шагомъ домой. Къ счастью, я почувствовалъ впервые въ этотъ день жажду и пошелъ отыскивать мѣстечко, гдѣ бы могъ напиться. Отъ базара я отошелъ слишкомъ далеко, а въ частный домъ я не хотѣлъ заходить, можетъ быть подождать, пока я дойду до дому? Это будетъ не позже, чѣмъ черезъ четверть часа. Потомъ неизвѣстно, удержитъ ли мой желудокъ глотокъ воды и не станетъ ли мнѣ отъ него хуже.
— А пуговицы? Онѣ еще не пускались въ ходъ! — Я остановился и засмѣялся. Вотъ еще надежда! Я еще не окончательно погибъ. 10 ёръ я, конечно, получу за нихъ, завтра раздобуду еще 10, а въ четвергъ получу гонораръ за свой фельетонъ. Я надѣялся, что все еще можетъ пойти хорошо. И какъ это я не вспомнилъ раньше о пуговицахъ! Я досталъ ихъ изъ кармана и разглядывалъ на ходу; отъ радости у меня темнѣло въ глазахъ, и я больше не видѣлъ улицы, по которой шелъ.
Какъ мнѣ хорошо знакомъ этотъ огромный подвалъ, мое убѣжище въ темные вечера, мой другъ и кровопійца! Все мое имущество, вещь за вещью исчезли здѣсь, всѣ мои мелочи, послѣдняя книга… Въ дни аукціона я любилъ заходить сюда и радовался, если книги мои попадали въ хорошія руки. У актера Магельсена были мои часы, и я чуть не гордился этимъ. Журналъ съ моими первыми стихотворными опытами купилъ одинъ знакомый, а сюртукъ — фотографъ для отдачи его на прокатъ своимъ кліентамъ. Противъ этого ничего нельзя было: возразить. Я приготовляю пуговицы и вхожу.
— Не къ спѣху, — говорю я отъ страху, что помѣшаю ему и приведу въ дурное настроеніе духа.
Голосъ мой звучитъ какъ-то странно, глухо, такъ что я самъ съ трудомъ узнаю его, а сердце стучитъ, какъ молотокъ. Онъ обернулся ко мнѣ со своей обычной любезной улыбкой, уперся ладонями о прилавокъ и вопросительно поглядѣлъ на меня.
— Вотъ у меня есть кое-что. Я хотѣлъ спросить, не можетъ ли это вамъ пригодиться… дома мнѣ попались подъ руку, увѣряю васъ, это такъ, ради шутки… нѣсколько пуговицъ.
— Ну, что такое, какія пуговицы? — И онъ близко подошелъ къ моей рукѣ.
Не дастъ ли онъ мнѣ за нихъ нѣсколько ёръ… сколько пожелаетъ, я заранѣе согласенъ…
— За эти пуговицы? — «Дядюшка» удивленно смотритъ мнѣ въ глаза. — За эти пуговицы?
— Ну да, сколько можете, на сигару… Я случайно проходилъ мимо и зашелъ.
Ростовщикъ захохоталъ и вернулся, не говоря ни слова, къ своей конторкѣ. Я продолжалъ стоять; собственно говоря, я ни на что не надѣялся, и вмѣстѣ съ тѣмъ надѣялся на какую-то помощь. Смѣхъ его для меня былъ смертнымъ приговоромъ. Теперь ничего не выйдетъ и съ очками.
— Я дамъ и очки на придачу, само собой разумѣется, — сказалъ я и снялъ ихъ. — Только 10 ёръ, ну хоть пять.
— Вы знаете, что я ничего не могу дать вамъ за ваши очки, — сказалъ «дядюшка». Я уже вамъ это раньше говорилъ.
— Но мнѣ нужна марка, — сказалъ я глухо. — Я не могу даже отослать письма, которое мнѣ нужно написать. — Дайте мнѣ хоть марку въ 10 или 5 ёръ.
— Уйдите вы, ради Бога! — воскликнулъ онъ съ нетерпѣливымъ жестомъ.
«Да, да, что же, пускай!» сказалъ я себѣ. Машинально я опять надѣлъ очки, взялъ пуговицы и вышелъ. Я пожелалъ ему покойной ночи и закрылъ за собой дверь. Теперь нечего, уже больше нечего дѣлать. Передъ дверью погреба я остановился и еще разъ взглянулъ на пуговицы. — Какъ же это онъ не взялъ ихъ, — сказалъ я. — Вѣдь это почти совсѣмъ новыя пуговицы, не понимаю.
Пока я предавался этимъ размышленіямъ, кто-то прошелъ мимо меня и спустился въ подвалъ. Второпяхъ онъ толкнулъ меня; мы взаимно извинились, я обернулся и посмотрѣлъ ему вслѣдъ.
— Ахъ, это ты? — сказалъ кто-то вдругъ внизу на лѣстницѣ. Онъ опять спустился, я узналъ его. — Боже мой, какой у тебя видъ! — сказалъ онъ. — Что ты дѣлалъ тамъ внизу?
— Такъ, дѣла. И ты, видно, туда же.
У меня подкашивались ноги, я оперся о стѣну и протянулъ ему руку съ пуговицами.
— Чортъ возьми! — воскликнулъ онъ, — нѣтъ, это зашло черезчуръ далеко!
— Покойной ночи, — сказалъ я и хотѣлъ уходить, боясь разрыдаться.
— Нѣтъ, подожди минутку!
Зачѣмъ мнѣ ждать? Онъ самъ, вѣроятно, несетъ, «дядюшкѣ» свое обручальное кольцо, самъ голодалъ, задолжалъ хозяйкѣ.
— Хорошо, — сказалъ я, — если ты скоро вернешься.
— Конечно, — отвѣчалъ онъ и взялъ меня подъ руку. — Но я тебѣ не вѣрю: я хочу тебѣ кое-что сказать, я тебѣ не вѣрю, ты вѣдь глупый; самое лучшее, пойдемъ вмѣстѣ со мной.
Я понялъ его намѣреніе; вдругъ я почувствовалъ послѣднюю вспышку стыда и отвѣчалъ:
— Я не могу, я обѣщалъ быть въ половинѣ восьмого на Беритъ Анкерсъ Гаде и…
— Въ половинѣ восьмого? ладно! Но теперь уже восемь по этимъ часамъ, которые я сейчасъ заложу. Ступай со мной, голодный грѣшникъ! Я получу, по крайней мѣрѣ, 5 кронъ на твою долю!
И съ этими словами онъ потащилъ меня за собой.
ЧАСТЬ III
Цѣлая недѣля прошла въ счастьи и довольствѣ.
Я ѣлъ каждый день; мое мужество росло, и я ковалъ желѣзо, пока горячо. Я работалъ надъ тремя, четырьмя статьями, отнимавшими у моего бѣднаго мозга каждую искру, каждую мысль, и я былъ того мнѣнія, что теперь все лучше, чѣмъ прежде. Послѣдняя статья, стоившая мнѣ столько бѣготни и подававшая мнѣ такія надежды, была мнѣ возвращена редакціей; разгнѣванный и оскорбленный, я тотчасъ же уничтожилъ ее, даже не перечитавъ. На будущее время я рѣшилъ пристроиться къ какой-нибудь другой газетѣ, чтобы имѣть больше ходу. Въ худшемъ случаѣ, если и это не поможетъ, я могу найти убѣжище на корабляхъ; «Монахиня» стоитъ въ гавани подъ парусами; можетъ быть за работу она свезетъ меня въ Архангельскъ или куда бы то ни было. Словомъ, положеніе мое перестало быть безвыходнымъ.
Послѣдній голодный кризисъ не прошелъ для меня даромъ. У меня цѣлыми прядями лѣзли волосы, появили: сь мучительныя боли, въ особенности по утрамъ, и изнервничался я очень. Когда Іенсъ Олафъ съ громомъ запиралъ внизу конюшню или на дворъ забѣгала собака и лаяла, — какъ-будто холодъ пронизывалъ меня до мозга костей. Я очень опустился.
День изо дня я корпѣлъ надъ своей работой, едва давая себѣ время проглотить ѣду, и снова принимался за свои писаніе. Кровать моя и жалкій, неустойчивый столикъ были забросаны замѣтками и исписанными листами, надъ которыми я поперемѣнно работалъ, прибавлялъ что-нибудь новенькое, что мнѣ приходило за день въ голову, перечеркивалъ, освѣжая изложеніе новыми сильными словечками; все это мнѣ стоило необычайныхъ усилій. Въ одинъ прекрасный день я окончилъ, наконецъ, статью, сунулъ ее въ карманъ, счастливый и довольный, и отправился къ командору. Пора было напрячь всѣ свои силы, чтобы раздобыть денегъ; у меня ихъ было уже немного.
«Командоръ» попросилъ меня посидѣть минутку — онъ сейчасъ… и продолжалъ писать.
Я оглядѣлся въ маленькомъ бюро; бюсты, литографіи, вырѣзки изъ газетъ, огромная корзина для бумагъ, которая, казалось, вотъ сейчасъ поглотитъ цѣликомъ всего человѣка. При видѣ этого бездоннаго зѣва, этой драконовой пасти, мнѣ стало очень грустно. Корзина имѣла такой видъ, какъ-будто она раскрыта для того, чтобъ поглощать отвергнутыя работы, новыя разбитыя надежды.
— Какое у насъ число? — спросилъ вдругъ командоръ.
— 28-е, — отвѣтилъ я, радуясь возможности оказать ему маленькую услугу.
— Да, 28-е. — И онъ продолжалъ писать. Наконецъ, онъ положилъ въ конверты нѣсколько писемъ, бросилъ въ корзинку какую-то бумагу, положилъ перо, обернулся ко мнѣ и посмотрѣлъ на меня. Видя, что я стою у дверей, онъ сдѣлалъ полушутливый, полусерьезный знакъ рукой, указывая мнѣ на стулъ.
Чтобы онъ не увидѣлъ, что на мнѣ нѣтъ жилета, я отворачиваюсь и достаю рукопись изъ бокового кармана.
— Маленькая характеристика Корреджіо, — говорю я, — къ сожалѣнію, она переписана не очень…
Онъ беретъ у меня рукопись и перелистываетъ ее. Лицо его обращено ко мнѣ.
Передо мной былъ человѣкъ, чье имя я слышалъ еще въ моей ранней юности и чья газета имѣла на меня въ продолженіе послѣднихъ лѣтъ большое вліяніе. Волосы у него курчавые, прекрасные каріе глаза нѣсколько тревожны; у него привычка по временамъ посапывать. Шотландскій пасторъ не могъ имѣть болѣе безобидный видъ, чѣмъ этотъ писатель, слово котораго всегда оставляло кровавый рубецъ на всемъ, чего касалось. Странное чувство страха и изумленія овладѣваетъ мною передъ этимъ человѣкомъ; слезы едва не выступаютъ у меня на глазахъ, и я невольно дѣлаю шагъ впередъ, чтобы сказать ему, какъ глубоко я благодаренъ ему за все, чему онъ научилъ меня, и попросить его не обижать меня: я самъ знаю, что я жалкій писака, которому и безъ того приходится плохо…
Онъ взглянулъ на меня я съ задумчивымъ видомъ сложилъ мою рукопись. Чтобы облегчить ему отказъ, я протянулъ руку и сказалъ:
— Ахъ, нѣтъ, это, вѣроятно, вамъ не годится? — И я улыбнулся, чтобъ показать ему, что я отношусь къ этому такъ легко.
— Намъ нужны только общедоступныя вещи, — сказалъ онъ. — Вы знаете, какая у насъ публика. Не можете ли вы упростить это? Или не принесете ли вы что-нибудь болѣе общепонятное?
