Ян Добрачинский - Тень Отца

Мириам в задумчивости поглаживала край своего покрывала.

— У тебя, отец, есть дети?

— Есть, — бросил он коротко и сильно сжал губы. Он смотрел перед собой в расселину скалы, полную камней, похожих своей формой на буханки хлеба.

— И, наверное, ты их очень любишь, — заключила она. — Наверняка ты не хотел бы, чтобы их коснулось несчастье.

— Конечно, — согласился старик.

— Ты молишься о них?

— Молюсь.

— Ты настоящий отец: ты не умеешь хранить обиды и всегда готов простить.

— Дети не нуждаются в прощении, — сказал он скорбно, — если не видят за собой вины. Может, это как раз мой грех, что я не умею быть суровым?

— Но даже Всевышний не хочет быть суровым. Он всегда готов простить и не любит наказывать… Он не хочет, чтобы Его боялись…

Мириам ощутила на себе внимательный взгляд старика. Его светлые глаза долго смотрели на нее из‑под нависших бровей. Под этим взглядом она невольно опустила голову.

— Откуда к тебе приходят такие мысли? — спросил старик. — Наверняка, этому тебя никто не учил: учители и священники говорят по–другому.

— Это правда, — призналась Мириам, — и все‑таки… разве не потому Он дал родителям такую любовь к детям, чтобы показать, как Он Сам любит?

Старик немного помолчал.

— Ты смело это сказала, — произнес он наконец, — словно ты не просто девушка… Мои дочери так думать не умеют, — вздохнул он.

— Может быть, они не умеют этого сказать, — тихо спросила Мириам?

— Ты защищаешь их, — в задумчивости он кивал головой, — хотя сама совсем другая. Дети… — старик снова вздохнул. — Когда они маленькие, мы заботимся о них, хотим им передать то, что считаем самым важным. Но они пренебрегают нашим даром и навлекают на себя наказание…

— А тебе, отец, хотелось бы их оградить от него?

Он снова кивнул головой.

— Все именно так, как ты сказала.

Какое‑то время он молчал. Потом, рисуя что‑то палкой в розовой пыли, покрывавшей дорогу, произнес:

— Я молился, чтобы Всевышний забрал у меня жизнь. Я боялся, что может наступить такое мгновение в моей жизни, когда я возропщу… Я не хочу быть их обвинителем. Но Он мне ответил…

Старик вновь замолчал. Мириам чувствовала, что дело, о котором он хочет рассказать, является для него чем‑то неизмеримо важным — чем‑то настолько значимым, что об этом, наверное, нелегко говорить.

— Тот человек, который не захотел меня взять с собой, был неправ. Хоть я и старый, но не умер бы в дороге: ведь Он сказал, что я должен жить и буду жить до тех пор, пока не увижу…

Старик не объяснил, кто это сказал и что он должен был увидеть, но ей показалось, что она отгадала. Мириам молчала. Могла ли она сказать ему, что час исполнения уже близок. Ей так же трудно было говорить о милости, которой она удостоилась. Впрочем, она никогда не умела говорить о себе.

— Тогда, — закончил старик, — я смогу спокойно умереть.

Они не стали поддерживать дальнейший разговор. Было самое время двигаться дальше. Шли они медленно, шаг за шагом. Жара сгустилась. Старик шагал все медленнее, тяжело опираясь на плечо Мириам. Дорога после каждого уступа, казалось, становилась длиннее. Она была совершенно пустынна, им никто не встретился.

Они отдохнули еще раз. Во время отдыха не разговаривали. Старик, казалось, спал. Мириам ощущала какое‑то давление в голове. Она была очень утомлена. Мысли переплетались, кровь стучала в висках. Когда нужно было снова продолжить путь, она сама едва поднялась.

12

Наконец‑то вечер опустился на красные скалы, которые сначала запылали пурпуром, словно налились кровью, а затем сразу стали сереть. Тени ложились на дорогу, словно разостланные под ногами покрывала. Подул ветер, и теперь было легче идти, но оба путника были слишком утомлены. Мириам поняла, что в этот день им не дойти до Иерусалима. Снова вернулось сожаление, что уплывает еще один день, а может, пройдет и больше, прежде чем она увидит Елизавету. Вместе с этим сожалением ее охватила неожиданная тревога. Воображение стало рисовать ей тревожные образы того, что может их встретить, когда они останутся на ночь одни в безлюдном месте. Обычно ей удавалось совладать с воображением, но на этот раз, видимо, из‑за усталости, она не могла с ним справиться. Это были не только образы. Казалось даже, что некий голос шептал ей: «Поскольку ты стала избранной, ты должна следить за собой. Ты пренебрегла этим. Играешь в опекуншу пожилого человека, которого бросили собственные дети. А может, они были правы? Ты знаешь только то, что он сам тебе говорил. Ты пренебрегла величайшим даром и легкомысленно подвергла себя опасности. Он может отказать тебе в Своей милости. Ему даже не надо ничего делать. Просто не произойдет того, что, как ты веришь, произошло…»

Она не пыталась спорить с этим голосом. Старалась просто заглушить его. Она говорила себе: «Этому человеку необходимо было помочь». Своего отца она даже не помнила. Всю жизнь она тосковала по так и не ставшему знакомым человеку, который носил ее на руках. Мириам испытывала нежность к пожилым людям. Ее отец, как она знала, был пожилым человеком, он тоже испытывал отеческие чувства, как и этот старик, о котором она позаботилась. Одиночество пожилых людей отзывалось болью в сердце Мириам. Она понимала, что ни одного из них нельзя оставить в отчаянии. Невозможно, чтобы Всевышний сердился на нее из‑за того, что она стала помогать старику. В противном случае Он не был бы тем, Кем является.

Она произнесла это про себя с дерзкой убежденностью. Вокруг неожиданно сгустились сумерки — словно упал темный занавес. Но именно окружавший их мрак позволил Мириам увидеть вдали поблескивающие огоньки. Там на холме, прямо перед ними, было селение.

— Еще немного, отец, — сказала она. — Смотри, там видны огоньки. Там люди. Еще чуть–чуть — и мы найдем помощь и убежище.

Старик был очень изнурен. Он еще брел, но спотыкался на каждом шагу. Поначалу она его вела, а затем уже должна была почти тащить на себе. Мириам выбивалась из сил. Через каждые несколько шагов она была вынуждена останавливаться. Оба тяжело дышали.

— Оставь меня, — говорил старик.

— Нет, нет…

— Оставь…

— Нет. Ты сказал, что Он тебе обещал… Раз тебе еще надо жить, ты должен дойти.

Была уже ночь, когда они добрались до селения. Двери некоторых домов были уже закрыты, и люди там спали. Но перед одним из них горел костер, возле которого сидела семья. Все встали при виде смертельно истощенного старца, которого почти несла молодая девушка. Мужчины подхватили старика под руки и посадили его у стены, но он безжизненно падал. Тогда они на руках отнесли его в дом.

Мириам села на землю. Только теперь она поняла, как сильно устала. Все тело болело. Несмотря на холодный ветер, со лба струйками катился пот.

Какая‑то женщина подошла к ней и обняла ее. Видимо, это была жена хозяина. У нее было печальное лицо.

— Ты устала, девушка. Издалека ты ведешь его? — спросила она.

— Из Иерихона.

— О, Адонай*! Из Иерихона! Вы слышали? — женщина обращалась к людям, сидевшим возле костра. — Она ведет его из самого Иерихона! Он еле дышит, а она едва живая! Бедняжка! Почему вы пустились в такой дальний путь?

— Он хотел. Он не мог идти один.

— Это твой отец или дядя?

— Нет, я не знаю его. Я его встретила в Иерихоне.

— И вела его всю дорогу? Разве некому было с ним пойти?

— Я знаю, кто это, — сказал один из мужчин, внесших старика в дом, а теперь снова вернувшихся к костру. — Его зовут Симеон. Он живет в Бецате**. Когда‑то был богатым купцом. Затем у него умерла жена, дети его покинули, и он остался один. Он очень благочестивый человек, много доброго делал людям, помогал бедным.

— А как он оказался в Иерихоне?

— Может быть, ходил навестить дочь, которая там живет.

— Она должна была его проводить или отвезти.

— Идем, девушка, — сказала женщина. — Ты такая молодая — еще совсем ребенок. Я приготовлю тебе поесть, а потом ты должна отдохнуть.

Мириам без сопротивления пошла за ней в глубь дома. Теперь, после небольшого отдыха у костра, она почувствовала, что все ее тело ноет, как будто ее били. Каждое движение доставляло боль. В темном углу избы, слабо озаренном пламенем стоящего на столе светильника, плакал ребенок.

— Почему он так плачет? — спросила Мириам.

Голос женщины отозвался из темноты:

— Лучше не спрашивай…

Мириам услышала, как мать ребенка всхлипывает от плача. Мириам приблизилась к постели, на которой лежал ребенок, и склонилась над ним:

— Не надо прикасаться к нему…

Мириам сразу поняла, почему женщина так сказала. На розовом личике ребенка были отчетливо видны белые пятна.

Мириам почувствовала, как по ней пробежала дрожь.

— Идем, — сказала женщина.

Суетясь, она не переставала вздыхать и всхлипывать, затем положила на стол ячменную лепешку и поставила чашку молока.