Кнут Гамсун - Местечко Сегельфосс
Кончено. Улажено. Адвокат записал расход в банковские книги и снова задумался. Ну, да, все в порядке. Но все-таки правильнее проявить дружелюбие и снисходительность по отношению к Ларсу Мануэльсену. Старый пролаза не выносит грубого обращения, это надо намотать себе на ус.
Адвокат стоит в дверях и диктует конторщику:
«Господину ленсману в Ура. Нижеподписавшийся просит прислать причитающиеся сегельфосской ссудно-сберегательной кассе уплаченные суммы – в течение – 8 – восьми – дней. С почтением».
День испорчен. Адвокат Раш берет шляпу и палку и отправляется погулять. От сарая доносится грохот и стук молотков; он идет туда, – это плотники работают в сарае, в танцевальном зале Пера из Буа; сарай расширяют, делают огромную пристройку, устраивается сцена, сколачивают скамьи. Что тут затевается?
– Здесь будет театр, – отвечают рабочие.
Вот так получил нечистый спички! Театр – вот что он получил!
Адвокат стоит с минутку и смотрит. Вот подходит вразвалку телеграфист Борсен, – должно быть, он имеет какое-то отношение к постройке, распоряжается, указывает. Адвокат ждет, чтоб телеграфист поклонился, – ничего подобного! Телеграфист просто измеряет метром одну из стен и отдает еще какое-то приказание. Разве пристало превращать адвоката Раша в воздух и ничто? Этот телеграфист всегда был бесстыжим, не кланялся, а пьянствовал, играл на виолончели и обманывал девушек, негодяй!
Ходатай Раш отправляется в Буа, прилавок откидывается перед ним, и он заходит, топая своими тяжелыми ногами, – топает через всю лавку и входит в контору. Эта маленькая каютка Теодора, с конторкой, денежным шкафом и винтовым табуретом; Теодор пишет.
Адвокат излагает дело о двух кронах. Это было маленькое дело, но господин Раш, видимо, считал его не мельче многих других своих дел.
Зачем ему лишаться двух крон из-за Ларса Мануэльсена? Все его состояние построено из таких мелких монет в две кроны.
Услышав, в чем дело, Теодор на мгновение лишается дара речи, лицо его растерянно от изумления. Но так как голова у него толковая, он соображает, что слишком долго противиться тут не приходится.
– Пожалуйста! – говорит он.– Я и позабыл про эти две кроны. Да, я нашел их на набережной.
– Спасибо! – ответил адвокат.– Я сразу сказал, что вы их отдадите, если вам напомнить. Ну, а как вообще дела, Иенсен?
– Ничего, хорошо!
Но и Теодору из Буа тоже не очень интересно швыряться деньгами, он не так воспитан, и еще меньше заложено это в нем от рождения.
– Но только вы не думайте, что эти две кроны – Ларса Мануэльсена, – сказал он.
Адвокат выпутался без убытка и потому ответил только:
– Не понимаю, что вам за охота вспоминать о каких-то грошах? Ведь вы ворочаете такими крупными суммами.
– Я и не вспоминаю, я только говорю.
– Ну, я так и думал. Кстати, что это, – вы строите театр?
Теодор качает головой:
– Уж и не говорите – да, я строю театр!
Но адвокат ничего не понимает и спрашивает, что это значит.
– Да вот, театр, парадный зал, – отвечает Теодор.– Эти артисты пишут мне, как самому известному в местечке человеку, и спрашивают, нельзя ли им приехать и сыграть представление.
Ходатай Раш страшно оскорблен этими словами.
– Разве вы самый известный человек в местечке? – сказал он.– Я этого не знал.
Но, может быть, маленький Теодор из Буа только обмолвился, вероятно он хотел сказать, что он человек, лучше всех знающий местечко; перед образованным человеком он, конечно, должен стушеваться.
Он и стушевался, когда адвокат сказал:
– Не понимаю, как вам могли писать по такого рода делу! Ведь вы же не имеете о нем понятия.
– Я попросил начальника телеграфа Борсена взять на себя наблюдение, – смиренно ответил Теодор.
– Да, это самый настоящий человек! – фыркнул адвокат.– Никогда не слыхал ничего подобного!
– Он из хорошей семьи. Много бывал в театрах.
– Вот как! Я никогда не слыхал о семействе Борсен.
– Это известная и богатая купеческая семья.
– Да, – сказал адвокат, – так пусть она и будет купеческой семьей. Ну, да, впрочем, мне это все равно. А вы заручились «Сегельфосской газетой» для нашего предприятия?
Теодор не понял.
– Артисты обращались в «Сегельфосскую газету» по поводу своих представлений?
– Не знаю.
– Ну, мне это все равно, – сказал адвокат.
Он ушел, но оскорбленный до глубины души. Скажите, пожалуйста, самый известный человек в Сегельфоссе, стало быть, Теодор-лавочник! Святая простота! – говорится по-латыни. И по театральным делам пишут не Рашу и не окружному врачу Муусу, а пишут Теодору-лавочнику?
Между тем досада разобрала и маленького Теодора, он побежал за адвокатом и показал ему письмо актеров, – вот, пожалуйста! И там действительно было написано, что господин Теодор Иенсен – самый известный человек в Сегельфоссе. Он только это передал.
– Может быть, вы хотите взять на себя постройку? – сердито спросил Теодор.
– Я? Чего это ради? Я не желаю брать на себя никакой постройки.
– Я подумал, раз вы так в это вмешиваетесь.
Нет, это было уж чересчур, – не вздумала ли лавочная мышь показать зубы?
– Ну, ты берегись, карапуз? – сказал адвокат.
– Берегитесь сами! – ответил Теодор. И вдруг превратился в сына Пера из Буа, сердитого и твердого, раздраженного потерей двух крон и чужим превосходством.
Господи помилуй, неужели этот Теодор вздумал бороться с Рашем? Адвокат пошел дальше с таким видом, как будто Буа и все его обитатели, и все покупатели, да и весь Сегельфосс – только песчинка в его владениях, – такая была у него поступь. Но как бы тяжело он ни ступал, ноги его не чувствовали под собой твердой почвы. Словно все люди сегодня о нем что-то знали.
А Теодор кричал ему вслед что-то о двух кронах. Так, стало быть, маленький Теодор знает про него только этот пустяк и ничего больше. Адвокат снова почувствовал твердую почву под ногами. Но маленький Теодор знал и еще что-то, – он стоял, маленький, злобный и мстительный, и кричал вдогонку адвокату. Не мог же он кричать про Нильса из Вельта и про сберегательную книжку горничной Флорины, не намекая на что-то?
Маленький Теодор поплелся обратно в Буа точь-в-точь как собака, выбегавшая без всякого стыда полаять на прохожего. Он сейчас же начал разглагольствовать перед своими покупателями, что он сделал то-то и то-то для города, для Сегельфосса, устроил новый сигнальный холм и сигнализирует новым с иголочки флагом, сейчас строит театр для приезжающих артистов, а потом залучит постоянного фотографа в местечко, – он уже написал одному. А что делал ходатай Раш? Далее он намеревается прибить большую вывеску в Буа, – с названием нашей фирмы, – сказал Теодор, коммивояжер Дидрексон предоставит ему вывеску с золотом и в несколько красок. Это, конечно, может показаться и не таким большим делом, но, во всяком случае, благодаря этому Сегельфосс станет похожим на другие города.
– А что делает Раш? Да, вы видели новые первомайские цветы, выписанные для нынешнего года? – спросил Теодор.– Вот посмотрите, десять эре, доход поступает в пользу общества. Я взял на себя продажу, чтоб все мы могли купить себе первомайский цветок, приколоть его на грудь и быть похожими на людей в других городах.
И так как он все еще был в задоре, он крикнул на всю лавку приказчику Корнелиусу и другому подручному.
– Эй, ребята, очистите место в кладовой! Нынче вечером прибудут наши весенние товары.
Юлий, хозяин гостиницы, частенько приходивший в Буа поболтать, тоже был здесь. Он, верно, чуял заработок, а он был не из тех, что брезговали приложить руку к чему бы то ни было. Юлий брезглив? Он безбожник и грубиян, но не баловень, не развратник. Отец его деморализован и не может больше работать из-за парика; над матерью посмеиваются за то, что она зимой носит муфту, но, помимо этого, она работает и трудится, как и раньше, хотя она и мать Л. Лассена. Юлий же кидается на заработок, где только его видит, да вдобавок у него отменнейшие кулаки. Он спросил:
– Так вы получите сегодня много товаров? Теодор ответил:
– Да, наверное, придет тюков сто для нашей фирмы.
– Вам понадобятся люди?
– Я уж подговорил людей, – кратко ответил Теодор. Юлий не знал, что Теодор потерял сегодня две кроны из-за его отца, выбросил две кроны за здорово живешь, – Юлий это не знал. Он думал только о заработке, который от него ускользал.
– Сотня тюков? Я этому не верю, – сказал он. Двое покупателей, уже стоявших некоторое время у бывшей винной стойки, поддержали его и, усмехаясь, сказали:
– Ну да, сотня тюков! Хвастаешь, небось?
– Ну, скажем, что это ящики и что их десять, – продолжал Юлий.
– Я с тобой не считаю, – сердито ответил Теодор. Стоит тут этот Юлий и проявляет неуважительность к нему в присутствии стольких людей!
С другой же стороны, с ним ничего нельзя поделать, его не вышвырнешь за дверь, а язык у него бедовый.
