Ханс Фаллада - Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды...
Он бежит вперед, как в атаку, бежит против ветра, хлещущего снегом в лицо. Водка все еще согревает его изнутри, так что от него пар валит. И снег приятно холодит лицо.
Внезапно все вокруг стихает, — он попал в полосу, защищенную от ветра лесом. Еще несколько шагов, и он спрячется за елку, растущую у самой дороги. Но тут он проваливается по пояс в заваленный снегом кювет и с трудом, то и дело оступаясь и увязая в снегу, начинает карабкаться обратно на дорогу.
А выбравшись, даже не позволяет себе стряхнуть снег с одежды. Сразу ставит ногу на выступ километрового столба и торопливо расшнуровывает ботинок. Ботинки у него добротные, с высокими непромокаемыми крагами, ноге в таком ботинке тепло и сухо. Он осторожненько засовывает плоский конверт с тысячными — к сожалению, их осталось всего три — в носок, щупает рукой, ладно ли конверт прилегает к ноге, и вновь надевает ботинок.
Потом выпрямляется и отхлебывает порядочный глоток коньяку из бутылки. Теперь он совсем успокоился и вновь обрел уверенность в себе. Им его не сцапать, ни тем, ни другим. Он хитрее их всех. Надо только пошевеливаться, им его теперь ни за что не догнать.
Он пускается в путь. Путь этот оказывается и труднее, чем ему думалось, и в то же время легче. Ни тех, ни других не видать, не слыхать, зато снегу намело столько, особенно против просек, что он проваливается в сугробы по самые подмышки. И с шоссе сбивается так часто, что в конце концов даже приспосабливается: как только земля уплывает у него из-под ног и он начинает соскальзывать в кювет, он рывком меняет курс на прежний и, как правило, тут же ощущает под ногами твердую землю.
Время от времени он обмахивает снег с километрового столба и светит фонариком на цифру. Продвигается он очень медленно. Больше трех километров в час не получается. Хорошо еще, что коньяк догадался захватить, но на утренний поезд в Кванце он все равно не поспеет. Первым делом надо будет снять номер в гостинице и спать, спать, спать!
Когда он отбрасывает прочь опорожненную бутылку, до Кванца остается четыре километра. Значит, раньше восьми туда не попасть. Последний отрезок пути он уже не идет, а падает всем телом вперед, едва успевая подставлять под себя ноги — несмотря на то, что шоссе под конец оказалось почти не заснеженным: за лесом боковой ветер сдул снежный покров.
Потом, уже в Кванце, он сидит на кровати в гостинице «Германский орел». В номере ледяной холод, только что растопленная печь дымит. Он то и дело засыпает и валится на бок, но чувствует, что надо бы раздеться, нельзя спать в насквозь промокшей одежде. Руки-ноги закоченели, он весь промерз до мозга костей.
Он стаскивает с ноги носок…
И тупо глядит, ничего не понимая и не двигаясь. Потом пытается пальцами нащупать то, чего глаза не видят. Они находят бумажную труху и жидкую кашицу почти без цвета и запаха — все, что осталось от бумажных ассигнаций, в течение восьми часов тершихся между влажной ногой и носком.
Три тысячи — его последние деньги, все, что осталось от похищенной суммы! Он бросается на кровать и лежит пластом, без всяких мыслей. Немного позже он велит принести в номер коньяк, а также горячий крюшон с гвоздикой и сахаром.
Три дня кряду он не встает с кровати и все время пьет без продыху, потом бумажник пустеет. Он поднимается и идет отдаваться в руки полиции, точнее, старшему жандарму Кванца, городишки с тремя тысячами жителей. Все кончено.
Это случилось пять с лишним лет тому назад. И снилось ему много-много ночей подряд, все первые месяцы после ареста: и бегство ночью через лес, и та минута, когда он достал из носка труху, оставшуюся от тысяч.
Это был жестокий удар, самое страшное из всего, что с ним случилось за жизнь. Этот удар навсегда сломил в нем чувство собственного достоинства, навсегда лишил его ощущения, что он тоже не лыком шит. Нет, он даже в жулики не годится. Никогда и никому не расскажет он об этом ударе, он всем говорил, что растранжирил все денежки, в том числе и эти последние три тысячи.
Впоследствии сон этот стал сниться ему все реже, но время от времени все же возвращался. Вот и сегодня ночью тоже. Этой ночью. Захотел жизнь начать сначала, старая цепь и зазвучала.
Но вот что странно: сон изменился самую малость, всего лишь одна ничтожная деталь была другой.
Он точно помнит: и сегодня ночью он поставил ногу на выступ дорожного столба, расшнуровал ботинок, снял его. Только… в носок он засунул не три тысячных билета, а один сотенный…
Тот самый!
2Вилли Куфальт сидит, глубоко задумавшись. Рука его неуверенно тянется к носку. «Надо бы вернуть сотнягу мастеру. А я вот не могу, и все. Лучше порву».
Он явственно ощущает ту новую жизнь, которая вот-вот должна начаться. Она похожа на лунный свет, что льется в окно. «Ясное дело, — думает он. — Все здешнее надо оставить здесь».
Он сует руку в носок…
И тут же ее отдергивает. Вскакивает рывком и становится под окном по стойке «смирно», потому что в камеру входит главный надзиратель Руш.
Секционный надзиратель остается у двери.
Руш и не глядит на арестанта. Он осматривает сперва парашу, потом инструменты, разложенные на столе, затем миски, щетки, банки и коробки, аккуратно разложенные на полу. Что-то ему не нравится, он гремит мисками, потом так пинает щетки носком сапога, что они разлетаются.
— Сперва для пола, потом для одежды, — роняет он.
Куфальт подскакивает, опускается на корточки и кладет щетки в требуемом порядке.
— Чему-то научился? Так? — спрашивает Руш уже другим тоном, помягче. — Не такая свинья, как раньше?
— Не такая, — поддакивает Куфальт, а сам думает, что здесь он научился, к примеру, умываться в миске для еды и есть ржавым обломком ножа, выдаваемым для работы, чтобы только не нарушить приказного парадного блеска посуды.
Главный надзиратель направляется к двери. Но тут ему еще что-то приходит в голову, он останавливается и в раздумье разглядывает стенной шкафчик. Потом проводит пальцем по выступу, завершающему его.
— Господин Зум, — произносит он, — раздайте почтовую бумагу. Закончу обход сам.
Надзиратель удаляется.
— Этот Зете. Этот Зете, — тянет Руш, разглядывая потолок. — Как он — согласится?
Куфальт лихорадочно соображает. Правда, он понятия не имеет, примирится ли старик Зете с тремя месяцами добавочного срока, которые ему навесили за оскорбление кухонного надзирателя, или же будет подавать на пересмотр, ведь они со стариком теперь не общаются. Но об этом Рушу лучше не знать.
— Не думаю, господин главный надзиратель, — говорит он. — Скорее всего подаст жалобу.
— Ни к чему. Глупо и ни к чему. Поговори с ним. Пусть согласится, тогда условное, завтра на волю. А то здесь застрянет. Предвариловка — для выяснения.
«Гляди-ка, — думает Куфальт, — ловко сработано. Старик Зете отбарабанил восемь лет, им ли не знать, что теперь ему каждый лишний день невмоготу. На этом и играют».
А вслух говорит:
— Могу сегодня в обед поговорить. Только не думаю, что толк выйдет. Уж больно в нем все клокочет.
— Нечего дурака валять, пусть соглашается. Тогда условно-досрочное. А то — опять засадим!
Главный надзиратель ненадолго умолкает, потом продолжает со значением:
— И тогда уж…
Он не договаривает. И эта недоговоренность придает особое значение сказанному.
«Вот-вот, — и тогда… — думает Куфальт. — Догадываюсь, что ты хочешь этим сказать. Что еще неизвестно, выйдет ли Зете отсюда через три месяца. Небось для начала старика обработают как следует в темном подвале кухонные прихлебалы, и все шито-крыто: заключенные — не свидетели. И так возьмут его за жабры, что услышит свой собственный крик. А потом уж и персонал за него возьмется — старик и сейчас уже весь кипит и бурлит, как забытый на плите чайник, — пока он не брякнет что-нибудь такое, за что его опять обвинят в словесном оскорблении должностных лиц. А может, еще и в оскорблении действием, — не важно, было оно или нет, уж они-то сумеют упечь его за решетку на такой срок, что он совсем спятит…»
— Да, разумнее ему согласиться, — говорит поэтому Куфальт.
— Вот видишь, — милостиво замечает Руш. — Скажешь ему. Пусть обратится к секретарю суда. Сегодня будет у нас здесь. Тогда завтра в семь утра за ворота.
— Слушаюсь, господин главный надзиратель, — чеканит Куфальт, прекрасно зная, что ни словом не обмолвится с Зете.
Руш кивает:
— Толково. Ты всегда вел себя толково — за редким исключением. Собирайся. Пойдешь со мной к директору. И — язык за зубами.
Руш удаляется осматривать остальные камеры на предмет соблюдения чистоты и порядка.
Куфальт стоит посреди камеры как приклеенный.
Сейчас еще нет восьми — и к директору! Значит, зять прислал письмо! Может, даже сестра сама за ним приехала! Вроде бы рановато — ведь срок только завтра?! Навряд ли это из-за чего-то другого, из-за Зете, к примеру. Почему Руш под конец сказал: «Язык за зубами»?
