Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Из-за крон деревьев, из-за Днепра тонко-тонко, высоко-высоко звучало «жниво». Словно по стеклу легким серебряным молоточком, словно в тонкую стеклянную посуду, на грани слуха, звенели голоса. А может, это звенела дрожащая стеклянная дымка горячего воздуха над нивами?
Закурился меленький дождик
По чистому полю, закурился.
Зажурился мой папенька в доме
По мне, молоденькой, зажурился.
С извечной, с белорусской, с певучей тоскою, с перепадами и взлетами, когда кажется, что вот сейчас человек весь, до последнего, выльется в песню, звенели голоса.
Это не была жалоба. Это пела сама земля.
Не курись ты, меленький дождик,
По чистому полю, не курись ты.
Не журись ты, мой папенька, в доме
По мне, молоденькой, не журись ты.
Майка вдруг увидела, что глаза неизвестной, огромные, как озера, смотрят уже на нее — и через нее, — не рассматривают, а просто видят: насквозь.
А в стеклянных далях, как с неба, пели, звенели голоса:
Не ты мне дал долечку лихую,
Лихое замужье, не ты мне дал.
Бог же дал мне долечку лихую,
Лихое замужье, Бог же мне дал.
— Слышите? — спросила внезапно женщина.
Майка содрогнулась. Потому что неизвестная сказала это по-мужицки. Естественно, словно иначе и быть не могло, певучим приднепровским говором, который еще больше оттенял какой-то чудный, слегка детский акцент.
«Алесь говорил всегда по-мужицки. С женщинами и мужчинами, на поле и в собрании. И потому все те, кто использовал мужицкий язык там, где не принято было использовать, имели отношение к нему».
— Слышите? Женская судьба. Одинаковая и у пани, и у крепостной.
Майка ответила тоже по-мужицки — приняла вызов:
— Прикажете расценить это как беседу про всех женщин или про меня?
— Все равно. — Рассчитанным пластическим жестом женщина приподняла и закрепила на шляпке вуаль. — Я былая крепостная актриса пана Вежи. Гелена, а по новой фамилии — Карицкая.
Михалина узнала ее и без этого... Она... Что же случилось? Глаза Майки пробежали по всей фигуре актрисы, с головы до ног. «Ложь, — невольно подумала Михалина. — То, что говорили о них, тоже была ложь. Кто-то сказал подлость, сделал подлость, а я пошла у него на поводу».
Словно поняв ее, Гелена улыбнулась. Улыбка была такой, что Майка поняла: лишь любезностью и снисхождением этой женщины можно объяснить сам факт беседы. Она делала одолжение, и никто не решился бы сделать одолжение ей.
Михалина глядела во все глаза.
Солнце на лице. Гномики-граммофончики вьюнков бросают на платье и лицо бежевые и розовые блики. Глаза огромны. Кожа лица удивительно красива и, даже на вид, нежна.
И благородная суровость бровей в сочетании с властной мягкой улыбкой.
А плечи тонки, но, сразу видно, — выдержат все. Необыкновенная, угрожающая красота. Захочет — отнимет.
И, словно лишь в желании этой женщины было дело, девушка вся встопорщилась, как перепелка, защищающая гнездо.
Она не знала, что Гелена приблизительно на это и рассчитывала, направляясь сюда, и потому удивилась, увидев на ее губах ту же улыбку.
Карицкая тоже оценивала собеседницу, от пепельных волос до настороженной улыбки, до острого носа туфельки, высунувшегося из-под платья. И оценила. «Красива. Даже необыкновенно красива и женственна. Оботрется немного, избавившись от строптивости, — будет женщина... Стало быть, вот кого... Что ж, разве она лучше меня?..»
Нет. Не лучше. Просто другая. И вот такую, другую, он ее и любил.
На мгновение в ее сердце пробудилась ревнивая женская злоба, но она сразу справилась с ней.
Просто перед тем, что она, Гелена, сделала, этот маленький воробей ничего не значил. Алесь, конечно, будет любить ее. И только. А ее, Гелену, он не забудет.
От воробья ничего не зависело, и потому с ним следовало быть доброжелательной.
Гелена улыбнулась.
Михалина смотрела на нее строго и настороженно.
— Вы знаете, что я порвала всяческие связи с этими домами? Зачем вы пришли?
— Узнать, окончательно ли это решение? — спокойно ответила Гелена.
— Извините, пожалуйста, но я не знаю, какой интерес это может представлять для вас?
С нив опять летело далекое:
Бог же дал мне долечку лихую,
Лихое замужье, Бог же мне дал.
— Неужто для меня? — спокойно удивилась Гелена.
Майка не понимала ее. Но спокойствие актрисы, ее уверенность рождали беспокойство, боязнь и тревогу.
«Отнимет. Захочет и отнимет. Эта сумеет».
Майка помнила ее на сцене.
«Все. Конец. Догулялась. Кем себя считала, жалкий воробушек? Ходанская лгала. Но ложь может сделаться правдою».
Карицкая смотрела на паненку и понимала все.
— Хотите, чтобы я сказала, о чем думаете?
— Вы можете? — иронически спросила Михалина.
— Могу.
— Не стоит.
— Но не стоит и вам так думать. Не беспокойтесь. Я пришла сюда не для того.
И, словно спасалась от чего-то, немного поспешно произнесла:
— Вы знаете, что по настоянию этого человека, тогда еще совсем ребенка, я получила волю и некоторые независимые средства, которые мне кажутся богатством.
Тон этот был мерзким, но Гелена знала: лишь деловитостью и внешней сухостью можно не испортить дела, не насторожить, убедить в том, в чем пожелаешь... И еще — немного — уверенностью в себе. Чтобы ощущала, что никто его не отнимал и не отнимает, но есть такой человек, который... может отнять в любой момент
— Поздравляю вас.
— Как вы думаете, что могу я чувствовать к человеку, который бескорыстно дал мне все это?
Зрачки Майки содрогнулись.
— Полагаю... благодарность.
— Конечно, благодарность. И самое глубокое уважение. И... любовь, ведь человека такой нравственной чистоты мне еще не приходилось видеть.
Сердце Михалины сжималось от мысли, что собеседница тоже может любить его. Тоже? А кто еще? Разве она? Разве ей не все равно? И она сказала нарочито сухо:
— Ему еще негде было потерять нравственность.
— Мы не судим людей за будущее, — отметила Гелена, словно не замечая, что румянец бросился Майке в лицо от этих слов. — Как вы думаете, должна я, в свою очередь, в меру моих сил помочь ему?
— Наверняка.
— Не знаю, возможно, я помешаю, но иначе не могу. Несколько последних месяцев я замечала, что он страдает. Я не знала причины, но наконец догадалась, что эта причина — вы.
— Извините, но об этом я не хочу говорить.
Тон был резким, но Гелена видела просветленные, почти светоносные в этот момент глаза девушки и понимала, что та вдруг перешла от безнадежности и отчаяния
