Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

— Почему ты избегаешь меня, Гелена? — спросил Алесь.

— Я не избегаю.

Глаза смотрели в сторону, выше Нептуна, где зеленоватая от тени струйка выбивалась из земли.

У нее действительно был изнуренный и светлый облик. Новый, ничем не похожий на все ее другие образы.

— Сядь. — Он усадил ее на каменную скамью. — Ты... не надо так... Ты знаешь, я жалею тебя, как никого. И я не хочу быть ни с кем, кроме тебя.

Она отрицательно покачала головой. Струйки звонко прыгали в яр.

— У меня будет ребенок, Алесь.

Он молчал, так внезапно упало сердце от неожиданности и странного предчувствия, похожего на предчувствие беды. Этого не могло быть. Он — и ребенок.

— Я думала сначала, что это ошибка. И вот убедилась. Будет.

Бледный от растерянности, он смотрел на нее. Эти глаза, и ис­крящиеся волосы, и тонкая фигура — это сейчас не просто она. Это уже и он, и то, о чем еще никто ничего не знает. Трое в одной.

— Правда?

Совсем неожиданно родилась где-то глубоко под сердцем, нача­ла расти, расти, возрастать, затопила наконец все на свете, все су­щество и все, что вокруг, неприглядная, глупая, бешеная радость.

У него перехватило дыхание. Ощущение счастья и собствен­ной значительности было таким большим, что он колотился, за­хлебываясь воздухом. Чтобы остановить это, он ухватился за нее как за якорь спасения: обнял бедра, прижался грудью к коленям, уставился глазами в ее глаза.

— Не может быть... Гелена, правда? Гелена, милая... милая...

Ее вдруг так потянуло к этим глупым мальчишеским глазам, к каштановым волосам, что она еле сдержалась. И все-таки ее паль­цы утопали в мягких, как паутина, волнах, путались в них, неумело и нежно гладили.

Голосом, который был исполнен безмерной нежностью, она спросила:

— Ты вправду обрадован?

— Я не знаю... Это — похоже... Нет, это не радость, — он вино­вато улыбнулся. — Я ведь еще не знаю, как... Это счастье... И еще, я люблю тебя... Как воду и небо... Как жизнь.

***

Когда они выходили из парка, Алесь, немного уже успокоен­ный, но по-прежнему словно просветлевший лицом, с той же глу­пой улыбкой на губах, вдруг затряс головою.

— Не верю.

— Фома неверный.

Он вел ее так осторожно, словно до родов оставались считан­ные дни.

— Вот и все, — заявил он. — Сейчас пойдем к деду, скажем обо всем. Потом к родителям. Свадьба в первый разрешенный день. И уедем. Куда-нибудь далеко-далеко. Чтобы море. Очень буду жа­леть тебя.

— Алесь, — внезапно прервала она, — а ты задумался на ми­нуту о том, что ты не сказал «люблю» мне, а сказал ему.

Загорский, протестуя, поднял руки. Но она остановила готовые вырваться слова. Сказала с нежностью:

— И хорошо. Очень хорошо. Значит, тут ты отец, защитник. Так и надо.

Почувствовав внезапно, что до желаемого конца, который от­рубил бы прошлое, еще далеко, он произнес:

— Венчаемся в Загорщине.

И увидел, как она, словно с силою отрывая что-то от себя, по­качала головою.

— Нет, Алесь, я на это никогда не пойду!

— Почему? — упрямо спросил он.

— Да поймите же вы, — словно чужому, говорила она, — все хорошо как есть.

— Кому хорошо? — голос звучал жестоко.

— Вам.

— Мне плохо. Без тебя и без него. Вдвое.

Она всплеснула ладонями.

— Милый, милый вы мой! Поверьте мне, вы себе лжете. Вы не видите, а я хорошо вижу, как вы загнали свое чувство в камен­ный мешок, замкнули. Вы не ощущаете этого, вам кажется, что вы спокойны, но вы все время слушаете, как оно рвется на свободу, колотит в дверь.

— Нет!

— Да, — настаивала она. — И в этом для меня нет обиды. Вы думаете, я не знала с самого начала? Зна-ала.

Никогда еще он не видел ее такой красивой. И чужой. Лихора­дочные, нежные глаза, на губах горькая и теплая улыбка.

— Только не забывайте иногда увидеть его. Ладно?

— Ты страшный человек, — заявил он. — Лишаешь его — отца, меня — радости. Мне никто не нужен. — Он сражался, и голос его был глухим.

— Обман, — сказала женщина.

Он подумал о том, что сам он, и все окружающие, и Майка, все они — нестоящая мелочь по сравнению с этой женщиной. Было в ней что-то выше их, обыкновенных. И Алесь подумал, что она ощущает эту несовместимость самой себя и его, Алеся. У олим­пийцев тоже бывали дети от смертных. Никто по этой причине не давал смертным бессмертия: живи, как царь Итаки, под со­ломенной крышей своего дворца, да паси свиней, да женись на обыкновенной царице такого же соседнего островка.

Она смотрела на него и понимала, о чем он думает.

— Алесь, — повторила он, — это ложь, что ты думаешь.

У него дрожали ноздри.

— Я это потому, что я ниже. Не потому, что ниже других в чем-то. Нет, ниже потому, что других ты любишь. Неужто, ты ду­маешь, я сделала бы такое, если бы не любила тебя? Я потому и делаю, что люблю.

Он подбросил ее в воздух и с силой поставил на ноги.

— Врешь.

Но он смотрел на ее лицо и верил. Верил все больше и больше.

— Очень. Потому и убегаю.

— А ребенок? — почти умоляюще спросил он. — Его имя?

— Пускай. Он будет честным человеком.

— Но зачем?

В ее глазах были слезы. И глаза сквозь слезы так сияли, как солнце сквозь дождь. Тот дождь, о котором окрестные селяне го­ворили: «Царевна плачет».

— Получилось бы, что я ничем не пожертвовала, — пояснила она. — Наоборот, приобрела. И малой ценой. Ты не думай о нем. Просто Бог не хочет моей жертвы. Он будет. Это такое счастье. Думала отплатить и вот опять в долгу. И, значит, могу, если пона­добится, платить и платить.

— Это все? — спросил он.

— Все. Ты не говори со мной больше. — Она вытерла слезы и улыбнулась. — Это напрасно, милый. Через два дня я еду в Сухо­дол, а оттуда в губернию. Мне предлагали.

— Это окончательно?

— Да. Могилами родителей клянусь.

Этим не разбрасывались, и у Алеся упало сердце.

Он смотрел и смотрел на нее. И жестокие глаза постепенно смягчались.

— Оставайтесь тут, — предложил он.