Лоренс Даррел - Маунтолив
Маунтолив с явным облегчением присел на краешек кровати — новость была воспринята благожелательно. Продолжая мучиться с галстуком и крахмальным воротничком, шеф сказал:
«Сдается мне, что ты бы с радостью прямо сейчас и уехал, а? Жалко, нам тебя будет недоставать».
«Так было бы удобней», — чуть помолчав, признался Маунтолив.
«Жаль. А я надеялся, что ты меня проводишь. Но, как бы то ни было, — свободной рукой он сделал преувеличенно изысканный жест, — ты своего добился. Поменял кортик на шпагу, апофеоз окончательный и безоговорочный».
Он застегнул на ощупь запонки и раздумчиво добавил:
«Конечно, ты мог бы и задержаться ненадолго, ведь нужно время, чтобы получить agreeement. [17] А потом поедешь себе во Дворец целовать ручки и все такое. А?»
«Мне будет чем заняться перед отъездом», — сказал Маунтолив, позволив себе едва заметную нотку твердости при общей неуверенности тона.
Сэр Луис удалился в ванную и принялся чистить под краном щеткой свою вставную челюсть.
«А как насчет очередного наградного списка? — прокричал он в маленькое зеркальце над раковиной. — Ты его дождешься?»
«Да, наверное».
Вошел Мерритт с подносом, и посол крикнул:
«Поставь там где-нибудь. Стакана — два?»
«Да, сэр».
Как только Мерритт притворил за собой дверь, Маунтолив поднялся и стал разливать по стаканам коктейль. Сэр Луис в ванной ворчливо беседовал с собственным отражением в зеркале:
«Да, посольству это выйдет боком. Кстати, Дэвид, могу поспорить, что первая твоя реакция на сию сногсшибательную новость была: вот теперь я волен действовать, а?»
Он хохотнул, как закудахтал, и вернулся к туалетному столику в очень даже сносном расположении духа.
Маунтолив поднял голову, так и не долив себе полпорции мартини, встревоженный столь необычайным для сэра Луиса приступом прозорливости.
«Бог мой, откуда вы знаете?» — спросил он, нахмурившись.
Сэр Луис издал еще один самодовольный клохчущий смешок.
«Всем нам так кажется. Поначалу. Последний, так сказать, мираж. И ты не исключение, мой мальчик, придется и тебе через это пройти. Момент весьма деликатный. Чуть перегнешь палку, самую малость, и трудно будет остановиться — ты уже слишком высокого мнения о собственной интуиции, о собственных талантах — вот тебе и грех прямой против Духа Святаго».
«И в чем же сей грех состоит?»
«В дипломатии есть такой искус — строить политику, опираясь на меньшинство. Слабость всеобщая. Вот смотри, сколько раз мы пытались поставить на здешних правых. Ну и что? Одни неприятности. Меньшинство не стоит и выеденного яйца, если оно не готово драться. В этом все дело!»
Он принял румяной старческой ладошкой свой мартини, с удовлетворением отметив факт запотевания стакана. Они подняли стаканы и обменялись искренними, теплыми улыбками. За последние два года они и в самом деле стали старыми друзьями.
«Мне будет тебя не хватать. Но, в конце концов, через три месяца я и сам уеду из этой… этой страны».
Последние слова он произнес прямо-таки с жаром.
«Придет конец всей этой чуши насчет взвешенности. Пусть восточники подыщут на свой вкус пару-тройку непредвзятых выпускников Лондонского экономического — вот тогда и станут получать такие отчеты, какие им нравятся».
Foreign Office особо отметила недавно, что официальным сообщениям посольства недостает взвешенности. Сэра Луиса это привело в ярость, и он вспыхивал теперь при самом даже беглом воспоминании о столь неуважительном жесте в его сторону. Поставив на столик пустой стакан, он продолжил, обращаясь к собственному отражению в зеркале:
«Взвешенность, видите ли! Если им взбредет на ум отправить посольство в Полинезию, с них станется требовать, чтоб сообщения оттуда начинались чем-нибудь вроде (в голосе у него прорезались — на время цитаты — нотки жалостные и раболепные): „Несмотря на то что сведения об употреблении местным населением в пищу себе подобных в общем подтвердились, уровень расхода прочих пищевых продуктов на душу населения остается достаточно высоким“».
Он вдруг резко оборвал сам себя и, сев, чтобы зашнуровать туфли, сказал:
«Господи, Дэвид, мальчик мой, с кем же, черт побери, я смогу здесь поговорить по-человечески, когда ты уедешь? А? Ты будешь вышагивать там в дурацком парадном мундире, с пером скопы на темечке, похожий на тропическую птицу в брачном оперении, а я — я все так же буду бегать рысью в Кремль и обратно, чтобы лицезреть скучных тамошних скотов».
Коктейль был достаточно крепким. Они оба перевели дыхание, потом Маунтолив сказал:
«И еще, я хотел прицениться к вашему старому мундиру, если, конечно, для вас подобное предложение не оскорбительно».
«Мундир? — переспросил сэр Луис — Как-то я даже об этом не подумал».
«Новый стоил бы сейчас уйму денег».
«Я знаю. Цены опять подскочили. Но мой-то, чтобы привести в надлежащий вид, посылать придется не к портному, а к таксидермисту. И знаешь, у них всегда проблемы с воротничком. Трет. Дурацкие эти галуны. И еще там на аксельбанте шнур расплелся, один или два. Слава Богу, что здесь не монархия, — единственное утешение. Они тут ходят в таких лапсердаках, что… Ну, в общем, я не знаю».
С минуту оба они посидели в раздумий. Потом сэр Луис сказал:
«А сколько ты мне за него дашь?»
Глаза его сузились. Маунтолив поколебался немного, прежде чем ответить:
«Тридцать фунтов», — тоном неожиданно энергичным и решительным.
Сэр Луис всплеснул руками, изображая полное непонимание:
«Тридцать, и только-то? Мне он встал в…»
«Я знаю», — сказал Маунтолив.
«Тридцать фунтов, — закрыв глаза, проговорил сэр Луис, и в голосе его зарокотали громы. — Ну, знаешь, мой мальчик, я считал, что…»
«Шпага-то погнута», — упрямо сказал Маунтолив.
«Да, но не очень заметно, — тут же отозвался сэр Луис — Король Сиама прищемил ее дверцей парадного лимузина. Почетный, так сказать, шрам».
Он снова улыбнулся и стал одеваться дальше, тихо напевая что-то под нос. Ему вдруг безумно понравилось торговаться. Он резко обернулся.
«Пусть будет пятьдесят», — сказал он.
Маунтолив раздумчиво покачал головой.
«Это слишком дорого, сэр».
«Сорок пять».
Маунтолив встал и прошелся взад-вперед по комнате. Удовольствие, которое старик получал от этого поединка воль, было само по себе забавно.
«Я дам вам сорок», — сказал он наконец и снова сел, осторожно, неторопливо.
Сэр Луис яростно драл свои седые волосы двумя тяжелыми, с черепаховыми спинками щетками.
«У тебя в кладовке осталось что-нибудь выпить?»
«Ну, если честно, да, осталось».
«Тогда Бог с тобой, бери за сорок, если накинешь сверху пару ящиков… что там у тебя? Приличное шампанское есть?»
«Есть».
«Ну и ладно. Два — нет, три ящика его самого».
Они рассмеялись оба, и Маунтолив сказал:
«Да, вас на мякине не проведешь».
Сэр Луис растаял от комплимента. Они ударили по рукам, и господин посол обернулся было к подносу, но в это время Маунтолив сказал:
«Простите меня, сэр. Ваш третий по счету».
«Ну? — отозвался сэр Луис, весьма убедительно вздрогнув и изобразив на лице недоумение. — А в чем, собственно, дело?»
Он прекрасно знал, в чем, собственно, дело.
Маунтолив закусил губу.
«Вы настоятельнейшим образом просили меня предупреждать вас впредь». — В голосе прозвучал упрек.
Сэр Луис откинулся еще дальше назад, буквально излучая изумление.
«Не понимаю, что уж может случиться такого страшного, если человек выпьет лишнюю стопочку перед обедом, а?»
«Вы снова начнете гудеть, только и всего», — мрачно изрек Маунтолив.
«Фу, Дэвид, что ты такое несешь!» — возмутился сэр Луис.
«Начнете, сэр, непременно».
За последний год, в предчувствии близкой отставки, посол и впрямь стал слишком много пить — не переходя, правда, границ дозволенного, но время от времени приближаясь к ним вплотную. И за последний же год у него появилась новая и совершенно неожиданная особенность. Пропустив одним коктейлем больше, чем следовало бы, он взял обыкновение издавать во время официальных приемов отчетливый гудящий звук, в низком регистре, чем завоевал в местных дипломатических кругах популярность весьма сомнительного свойства. Сам он при этом ничего необычного за собой не замечал и поначалу с возмущением отметал любые намеки на некоторые особенности собственной манеры. Затем, к немалому своему удивлению, он обнаружил, что и в самом деле напевает про себя, раз за разом, basso profundo [18] один и тот же пассаж из «Марша мертвых» в «Сауле». Таким образом — и выбор темы был вполне уместен — он словно подводил итог собственной жизни, исполненной пронзительного чувства скуки, проведенной в кругу сановников, лишенных всякого намека на иные человеческие чувства. Кто знает, может, то был самый искренний его ответ на ситуацию, которую он сам вот уже несколько лет подсознательно воспринимал как невыносимую; и он был благодарен Маунтоливу: достало же мальчику смелости указать ему на неподобающие привычки и помочь от них отделаться. И тем не менее при каждом напоминании со стороны младшего коллеги он считал своим долгом заявить решительный протест.
