Польские евреи. Рассказы, очерки, картины - Лео Герцберг-Френкель

И все-таки неодолимая сила влечет его туда. Ведь там уже никто не знает его. Своенравным, необузданным юношей оста­вил он, место, в которое возвращается те­перь измученным, умирающим человеком. Время, борьба с людьми и неизлечимая бо­лезнь покрыли глубокими морщинами его лице, сделали его совершенно лысым, сгорбили всю его фигуру, — кто же узнает в гнилом пне зеленую, гибкую ветку? За чужого примут его те, с которыми он хочет свидеться и которые теперь ближе его сердцу, чем когда-либо; он будет жить у них, они помолятся на его могиле, бросая последнюю горсть земли на гроб его, никто и не подумает произне­сти в надгробной молитве настоящее имя его. И так — на родину!

В сопровождении сына вошел старик в ярко освещенную комнату. С него сняли длин­ный шелковый талар и затем повели его к переднему концу стола, на котором горело много свечей и где вино и хлеб ожидали старческого благословения.

— Gut Schabbes, отец, — сказала дочь — у нас в доме гость, очень больной, почти умирающий человек; он поместился наверху и не хочет ни есть, ни позвать доктора.

— Так надо почаще навещать его — ска­зал старик. — Сходи к нему, Самуил, ска­жи ему «шолом-алейхем», и спроси, не нуж­но ли ему чего-нибудь, а также позволит ли он мне, когда я кончу «кидуш», подняться к нему, чтобы отдать ему мой «шолом-алейхем» и навестить больного, «mewaker chole sein». Это две великие заповеди, сын мой: протяги­вать чужестранцу руку и помогать больному.

Самуил пошел и скоро вернулся.

— Ты приняла умирающего, сказал он сестре. — Рука, которую он протянул мне, была так холодна, влажна и так дрожала в моей, что мне стало страшно; и долго оставлял он свою руку в моей, как будто хотел со­греть ее. Губы его дрожат и каждое слово, которое он произносит, стоит ему большего труда. Он не хочет звать доктора и про­сит дать ему не больше одной ложки бульо­на, и то только для того, чтобы в субботу не оставаться без всякой пищи. Тебя, батюш­ка, просит он к себе завтра, а сегодня он слишком слаб и ему нужен покой, потому что он приехал издалека и силы его совсем истощились. Завтра он хочет поручить тебе что-то на случай, если ему не придется уже выйти живым из нашего дома, потому что, как он говорит, старик тоже что священник.

На следующее утро, по выходе из синаго­ги, старика повели в комнату больного го­стя: старик, сын его и дочь вошли в одно время. Приезжий лежал на постели, еще более слабый, чем накануне. Смерть сидела у его изголовья, лице было покрыто смертель­ною бледностью, глаза совершенно впали и смотрели неподвижно. Он не хотел видеть врача, не хотел решительно ничего есть. В комнате лежал умирающий.

— Шолом-алейхем, сказал ему старик, слепота которого отстранила от него печаль­ное зрелище. Большего усилия стоило боль­ному схватить протянутую ему руку; он под­нес ее к своим губам; они были горячи и сухи.

— Вы больны, сказал растроганный ста­рик — и не хотите позвать доктора? Может быть, небо сделает его вашим спасителем… Сколько вам лет?

— Тридцать четыре года.

— Так молоды и уже такая нелюбовь к жизни! Нет, молодой человек, Бог помо­жет вам; человек не должен терять надеж­ды до тех пор, пока в нем остается хоть одна капля крови. Вы женаты? имеете детей?

— У меня нет ни детей... ни жены. Я один, совершенно один. Смерть мою не бу­дет оплакивать никто. На моей могиле не бу­дут молиться, ни один ребенок не скажет «Кадиш» по моей душе, ни один человек не пойдет за моим гробом.

И больной зарыдал. Старик и сын его были глубоко взволнованы, молодая женщина плакала.

— О, не богохульствуйте так — сказала она. — Кто сомневается в милосердии и всемогуще­стве Бога, тот, оскорбляет Его.

— О, как бы я хотел, чтобы мне было позволено надеяться на милосердие божье! Тог­да могила не устрашала бы меня так сильно! Земная жизнь запирает за мной двери, страш­ная вечность открывается предо мною, — о, ка­кой могильный ужас охватывает меня! Мо­литься! Молиться!

Страшное томление овладело больным; он метался на постели. Огонь жизни угасал. Ста­рик движением руки подозвал к себе сына.

— Я слышу, что он очень болен, — сказал он, — но не могу этого видеть. Как по-твоему?

— Он умирает.

— Так позови сюда людей, чтобы мы проч­ли над умирающей душой отходные молитвы.

Самуил пошел. Старик присел на по­стель больного.

— Как твое имя, сын мой? — спросил он.

— Сендер.

— Сендер! Но... на всякой случай... как твоя фамилия?

— Сендер Сакс, — прошептал больной так тихо, что только старик мог расслы­шать эти слова.

— Всемогущий Боже! — вскричал старик, точно пораженный ударом, и заслонил рукою слепые глаза, точно боялся, что они увидят то, чего он не хотел видеть.

Между тем комната наполнилась людьми, которых позвал Самуил для произнесения отходных молитв.

У кровати плакала молодая женщина, не по­дозревая, что она стоит у смертного одра своего погибшего брата. Присутствующие обра­зовали около кровати полукруг. Глаза боль­ного, все более и более тускневшие, были устремлены на них. Грудь его еще хрипела, жизнь совершала еще в сердце последние биения.

— Он жив еще, — тихо сказала Перл при­сутствующим, — отойдите в сторону, чтобы он не заметил, что скоро будет все кончено.

Все отошли к дверям; у кровати остались только старик с сыном и дочерью.

— Кто здесь стоит? — спросил слепой.

— Я и Перл, — отвечал сын.

— Отойдите отсюда.

Дети отошли. Старик наклонился к уми­рающему, который едва дышал. Выражение кротости мгновенно промелькнуло на сурово-­печальном лице старика.

— Ты еще еврей? — спросил он.

— Снова... кадиш... свечи... проще­ние... примирение... Имя мое пусть останет­ся тайной.

Через час несчастная жизнь была оконче­на, в изголовье постели горели свечи, деся­тиголосый хор пел отходные молитвы и труп положили на пол, ногами к дверям. Затем на него накинули белый саван и в ком­нате воцарилось молчание. Тело, падающее в море вечности, образует круги волн, подобно камням, кидаемым в воду, — круги эти ста­новятся все