Хуан Гойтисоло - Печаль в раю
Все это было ему особенно тяжело из-за того, что случилось за несколько месяцев. Они тогда жили в новых кварталах, и комната Авеля была рядом со спальней. Однажды ночью, под утро, Авель внезапно проснулся. Тишина укачивала его, словно неясное жужжанье, и только через несколько минут он различил приглушенные голоса. Тогда он тихо соскользнул с кровати и приложил ухо к двери.
Да, сомнений не было: кто-то в маминой комнате шепотом говорил с мамой. Папа исчез с самого начала событий, и мама всем рассказывала, что он уехал во Францию искать работу, Однако этот человек говорил папиным голосом и явно чувствовал себя как дома. Авель прислушался и несколько раз расслышал свое имя. Потом раздались приглушенные шаги, и он поскорей лег.
Свет не зажигали, Свернувшись комочком на своей раскладушке, он услышал, как скрипнула дверь и двое людей, шепчась, подошли к нему. Сперва его поцеловала мама, потом тот человек, и он по усам сразу узнал, что это папа. Но что-то было сильнее его, и он притворялся спящим, как будто это все на сцене и зрители смотрят из зала. Он заснул в полном восторге — он ведь так хорошо провел роль! — а назавтра, когда он спросил у мамы, она ударила его по щеке: «Не выдумывай! Папа во Франции и не вернется до конца воины». Такая ужасная несправедливость очень его обидела, и хотя через несколько дней маме сообщили, что папа благополучно перешел границу и она попросила у Авеля прощения, он не забыл ни пощечины, ни обмана.
Сейчас он внезапно снова вспомнил все, хотя совсем не хотел вспоминать. Он только что забрел в лабиринт эвкалиптов, остановился и смотрел на Филомену, которая собирала кору.
— Что ты делаешь? — спросил он.
Не разгибаясь, она обернулась и посмотрела на него.
— Не видишь, работаю.
Авель сунул в рот травинку.
— Можно, я помогу?
— Какая тебя муха укусила? — сказала она.
Она снова посмотрела на него, на этот раз недоверчиво. Солнце освещало ее сбоку, а на лбу у нее получался какой-то узор, вроде синяков.
— Никакая, — ответил Авель.
— Странное дело!..
Она пригладила волосы, прядями падавшие ей на лоб, и недоверчиво взглянула на мальчика.
— Только сразу говорю, не вздумай два реала просить, как тот раз.
— Я же сказал, мне ничего не надо! — повторил он.
Ветер пронес по дорожке облако пыли, и она золотой дымкой повисла в воздухе. Филомена прикрыла глаза руками.
— Ладно, делай что хочешь. Мне что!
Авель стал не спеша собирать веточки. Когда он собрал довольно большой пучок, он вернулся к Филомене и сел на землю с усталым видом.
— Ненамного тебя хватило, — насмешливо сказала Филомена.
Авель с минуту искоса смотрел на нее, потом решился:
— Филомена…
— Чего тебе?
— Почему мы теперь не сидим с тобой, не разговариваем, как раньше?
Он знал, что она его не простыла за то, что он бросал камнями в кота и чуть не выбил ему глаз, а кот был старый и покалеченный. Она сама ему потом призналась.
— Не разговариваем? — язвительно переспросила она. — А кто, по-твоему, будет ужин стряпать?
— Я тебе помогу мыть посуду, — предложил Авель.
— Очень надо!
— Я все сам помою.
— Так я тебе и поверила!
— Честное слово, помою.
Филомена вздохнула. Она тоже грустила, что они раздружились с Авелем, ей не хватало задушевных бесед на галерее.
— Ну ладно, твоя взяла. Только если не будет ужина, ты виноват.
Мальчик смущенно покашлял.
— Я… Я хотел тебя спросить… — Он остановился, набрал горсть песку и начал пересыпать его сквозь пальцы. — У кошки родились котята, а Пабло мне сказал, что у людей…
Стрекоза из целлофана и кружев села ей на лоб, она ее согнала.
— Ну, ясное дело, сынок, ясное дело. Так уж заведено, тут стыда нет.
Потом, жалобно, в нос, она рассказала ему про себя: она ведь женщина не хуже других, у нее тоже были и Адорасьóн, и Кристóбаль, и Эдувигис, и маленький Пако. В их местах было совсем пусто, многие в эмиграцию уехали, так что все девушки хотели оттуда перебраться. Вот они и отправлялись в горы мужа искать, чтобы потом устроиться на место, в кормилицы. Ребенка родишь, отдашь кому из родни — и в город, наниматься в самые богатые семьи.
— Так вот я и оглянуться не успела, родила четверых. И в Мадриде побывала, и в Сарагосе, и в Валенсии, и в Барселоне. А дети хорошие были, прямо золото, да померли все в лихорадку. Как раз я пятого носила и выкинула с горя. Ну и пошла в служанки, совсем уехала из наших мест.
* * *…Так всегда получалось — он спросит какую-нибудь чепуху, а она сама не заметит и расскажет ему самые заветные вещи. Другие люди важно слушают себя самих, а ему до всего было дело. С ним весь дом ожил. И вот, в начале осени, рухнул замок ее грез…
Это тот виноват, из эвакуированных, черт проклятый, хорошенький, как ангелочек, а бедного Авеля совсем замучил, наш из-за него совсем другой стал, хотя с виду и не изменился. Филомена глазам не верила — Авель стрелял из рогатки в ласточкины гнезда, с женщинами говорить ему стало скучно, и ее он совсем не слушал. Донья Эстанислаа сказала ему как-то: «Ты куда-то исчез…», а он и ухом не повел. С этим Пабло они вечно носились по лесу или по лугу и выдумывали всякие гадости.
А потом, в то утро, он совсем исчез. Она хотела пойти его искать, но Агеда ее отговорила.
Как-то незадолго до рождества она убирала у него в комнате и нашла под столиком какой-то чемодан. Ей стало не по себе, и, когда он шел через кухню, она спросила его, что там. Но, как она ни просила, как ни грозилась, он не сказал.
— Не твое дело, — говорил он. — Это мой чемодан, что хочу, то и делаю.
Все, что было потом, после Нового года, она помнила плохо, как в тумане. Мысли путались у нее в голове, она тянула за ниточку, и они запутывались совсем.
Как-то раз Авель не пришел к ужину. Филомена сразу почувствовала недоброе. Она побежала скорей к нему в комнату, взглянуть, там ли чемодан. Кровь отхлынула у нее от лица, все поплыло, стало пусто в груди. Она открыла дверь и сразу поняла — все вверх ногами перевернуто, и чемодана нет. Она стала кричать: «Авель, Авель!» Но его не было в усадьбе. В маленькой записочке, красными чернилами, он сообщал им, что их покидает.
И все-таки он пришел в тот же вечер, когда все легли. Он был как лунатик, как привидение, и ничего не сказал, сразу повалился на кровать. Филомена боялась, как бы с ним чего не случилось; она заперла дом на засов и до самой зари дежурила у его дверей. Авель ворочался и громко плакал во сне.
В последние дни до них доходили ужасные вести: грузовик, на котором ехала учительница, разбомбило под Паламосом, и все погибли; у самого берега самолеты потопили барку, и семнадцать человек утонуло. А мальчику хоть бы что — целый день торчал в лесу, играл с теми сопляками из интерната и ни разу об этом ни словом не обмолвился.
— Теперь всюду шныряют бродяги и солдаты! — восклицала хозяйка. — Не выходите лучше, еще случится что-нибудь. Бог с ним. Захочет — придет.
На беду, последнее предположение не оправдалось, и сейчас Филомена не верила своим глазам. Авель умер, и, что бы она ни делала, его не воскресить.
— Господи, Авель, Авель! — кричала она.
Глаза у нее распухли, и ее пришлось вести; она не видела, куда ее ведут, кто ее держит за руку, она тряслась, и слова у нее вырывались вперемежку со всхлипываниями.
Младший лейтенант Феноса сидел за письменным столом и чистил ногти. Он видел, как женщина билась и рыдала над трупом, и теперь у него было горько во рту. Его тошнило. Он видел краем глаза, как ее ведут по коридору, и уткнулся лбом в рукав со звездочками. Солнце за окном сияло все ярче, и на кустах мимозы вспыхивали желтые точки. Приятная дремота охватила его, он пошел наверх, отдохнуть.
Глава III
На развилке дорог сержант разбил их на две группы. Часть взвода, под командой капрала, пошла налево по тропинке, следуя указаниям Элосеги, а другая часть, во главе с сержантом, напрямую, кратчайшим путем. Условились встретиться через час, в лощине и — каждая группа своим маршрутом — стали спускаться по склону оврага под прикрытием густой листвы.
Солдаты Сантоса шли гуськом, с винтовками через плечо. Тоненькие ветки мешали идти, впереди была сплошная чаша. Тропинка становилась все круче, ободранные пробковые дубы сменялись дубами обыкновенными, под ногами зашелестел вереск.
Сотни звуков пронизывали тишину. Еще на перекрестке Сантосу показалось, что из деревни доносится звон колоколов. «Наши заняли», — подумал он; но и колокольный перезвон, и стрекотанье пулеметов поглотила тягучая полуденная тишина.
На войне он узнал, что тишина бывает разная: подстерегающая, напряженная тишина перед разрывом гранаты; тишина ожидания, сотканная из тысячи звуков и пауз; успокоительная тишина, расслабляющая как сон. И она ему не понравилась.
