Хуан Гойтисоло - Печаль в раю
— Бомбежки, — ответил он. — И военные корабли, и самолеты, и танки.
— Нет, вы послушайте! — Филомена взывала к Агеде. — Винтика в голове не хватает. Что выдумывает, когда люди мрут и все с ума посходили! Сохрани господи!
— Не слушайте вы его. Сопливый мальчишка, сам не знает, что говорит.
Авель снова сидел в плетеном кресле, слюнил палец и водил им по ссадинам и царапинам на голой ноге.
— Нет, я знаю, что говорю, — ответил он. — Я хочу, чтобы тут шли бои и чтобы были танки, и самолеты, и бомбежки.
Филомена скрестила руки на груди.
— А к чему это тебе понадобилось?
Авель содрал корочку с засохшей ранки и положил ее на ладонь.
— Потому что мне скучно, — сказал он. — Потому что все дни одинаковые и ничего не случается. А в Теруэле бои, развалин целые горы, через каждые пять минут уходит поезд с убитыми, и у них ярлычки на гимнастерках, на груди приклеены.
Филомена смотрела на него со страхом.
— По-твоему, значит, если тебе скучно, пускай война идет?
— Да, — сказал Авель. — Здесь все дни одинаковые и ничего не случается.
Филомена взяла утюг с плиты я разложила на куртке мокрую тряпку.
— В жизни не слышала такой глупости! Если тебе скучно, значит, пускай идет война. Нет, в жизни не слышала…
— Если тебе скучно, — сказала Агеда, — можешь играть, учиться… Ну, не знаю, что там еще. Умным мальчикам некогда скучать.
— Играть… — проворчал Авель. — А я не знаю, с кем играть. И потом, ничего мне не надо учиться. Я за первый класс все наизусть знаю: и арифметику, и географию, и историю…
— Тогда учи за второй. На чердаке целый чемодан учебников, остался от Романо.
— Как же мне учиться, когда учителей нет? — насмешливо спросил Авель. — Хоть все, что есть, выучи, толку не будет.
— Интересно узнать, что же ты делал в Барселоне?
Его глаза сверкнули.
— Ничего. Вот совершенно ничего! Каждый день ходил в киоск и читал газеты. Потом я шел на пустырь у нас рядом, и мы все играли в войну.
— Матерь божья! Сколько за это время горя, сколько людей перебито, а ему мало!..
— Ах, не обращайте внимания! — сказала Агеда. — Говорит чепуху, сам не понимает.
— Хорошо бы так! — воскликнула Филомена. — Только б беды не накликать…
Авель ушел из кухни, он был недоволен собой. Он не знал, что ему делать и о чем думать. Никому он не нужен, никакой от него пользы. Проходя через вестибюль, он увидел в тусклом зеркале дурацкого, белого Авеля; в электрическом свете лицо было длинное и щеки зеленые. Сам не зная почему, он принялся размахивать руками, строил жуткие гримасы, растрепал себе волосы. Ему было неудобно и плохо в рубашке, хотелось выскочить из себя, стать кем-нибудь другим.
— Авель, несчастный дурак, настал час твоих похорон.
Когда-то, где-то он слышал такую фразу и теперь произнес ее громко, с удовольствием. Двойник в зеркале кривил рот и выкатывал глаза. Авель обменялся с ним недовольным взглядом. Ему очень хотелось стать солдатом. Вот кому хорошо, думал он. На фронте происшествия, герои сражаются врукопашную, самолеты летают над войсками противника и возвращаются с астрономической скоростью.
Мимо тетиной спальни надо было идти тихо — у нее, чуть что, болела голова, от любого шума мог начаться приступ. Он прошёл по коридору на цыпочках и только в своей комнате вздохнул с облегчением. Кровать была завалена номерами журнала, он их полистал. Через несколько минут ему надоело, он лег на кровать и уткнулся носом в подушку.
После обеда он обычно заходил к Агеде, послушать сводку. Когда он проснулся, было как раз время. Еще не совсем очнувшись от сна, он пошел в ту комнату.
К большому его удивлению, Агеда, в оранжевом халате, сидела у приемника.
— Садись, — сказала она и милостиво ему улыбнулась.
Она очень старательно ловила какую-то волну; резкой струей врывалась музыка, потом — пи-и-и — треск — «…écouterez maintenant»[3] — «наши войска продолжают наступление в секторе…».
— Оставь так! — крикнул Авель. — Сводка!
Она не обратила внимания, как будто он ничего и не сказал. На часах с кукушкой было полвосьмого; Авель проверил по своим.
— Спешат на две минуты, — сказала Агеда.
Авель удивленно на нее посмотрел, подумал немного и решил вести себя так, как будто он действительно ничего не говорил.
— Они передают сводку, — сообщил он. — Я думаю, сегодня были большие бои…
— Война… — вздохнула Агеда, оборачиваясь к нему. — Вечно одна война. Да, Филомена права, тебя следовало бы держать взаперти.
Она устало улыбнулась и протянула ему флакон.
— Хочешь смочить волосы?
Авель собирался отказаться, но Агеда его опередила. Она налила одеколону себе на ладонь и провела рукой по его лицу и волосам.
— Нравится? — спросила она.
У Авеля, против воли, раздулись ноздри.
— Очень хорошо пахнет, спасибо.
Ему очень хотелось уйти, но что-то тут у нее было неладно — стоило разобраться.
Агеда поймала одну из барселонских станций (в приемнике загудело) и принялась водить гребенкой с серебряной ручкой по густым волосам.
Какой-то липкий вальс внезапно прервал молчание, и Агеда прикрутила приемник, чтобы не помешать матери.
— Вот, — прошептала она.
Авель стоял перед ней, ему было неловко, очень хотелось уйти, и в то же время он чувствовал, что тут что-то нечисто.
«…нашу ежедневную передачу для молодых девиц „Секреты красоты“».
Вязкий женский голос заполнил комнату, и Авелю стало совсем не по себе.
— Поймай лучше сводку, — попросил он.
— Не мешай.
— Ну на минутку! Она недолго будет, а потом ты…
— Сказано тебе, не мешай.
Авель взял ножнички с туалета и с презрительным видом остриг себе ноготь.
— Не понимаю, что тут для тебя интересного, — буркнул он.
Дикторша сообщала какие-то рецепты против головной боли и раздражения кожи:
«…сто граммов девяностопроцентного спирта. Сто граммов девяностопроцентного спирта. Лимонная эссенция. Ли-мон-ная…»
— Чепуха какая-то, — ехидно сказал Авель. — Чепуха, и все.
— Т-с-с!
Под ногтями было много грязи, Авель яростно принялся их чистить.
— Средства от сыпи! — ворчал он. — Интересно, на что тебе…
— Замолчишь ты, господи! Пошел бы куда-нибудь…
Авель надел на босую ногу соскользнувшую туфлю и пошел к дверям; у порога он обернулся и нерешительно стоял, не зная — идти ему или нет.
— Пожалуйста, закрой дверь, — сказала Агеда. — Ужасно дует.
Мальчик несколько раз повернулся на пятках, но с места не двинулся. Дверь он, правда, закрыл, но потом презрительно скрестил руки — пусть видит, что, хоть он и в комнате, ему до ее штук нет никакого дела.
Теперь женщина читала письма, подписанные Кающейся, Отчаявшейся и Голубым Цветком.
Агеда прильнула к приемнику, хотя и продолжала расчесывать непослушные волосы.
— Уважаемая сеньора Серрано…
Агеда сделала знак рукой, и Авель прислушался.
«…Я девица, мне двадцать восемь лет, и я веду здесь, в деревне, очень замкнутую жизнь, только иногда езжу в поселок по поручениям моей больной и беспомощной матери. Несколько месяцев тому назад я познакомилась с одним офицером, который занимает видный пост здесь на батарее, и, поскольку он выражал намерения…»
Ее лицо застыло от напряжения, и Авель с удивлением увидел, что она уронила гребенку.
Дикторша кончила читать письмо, подписанное какой-то Одинокой, и перешла к ответу.
«Я прекрасно понимаю ваше нетерпение, дитя мое, и, поверьте, чрезвычайно сожалею, что не могу быть с вами, чтобы поддержать вас советом и залечить раны вашей скорбящей души, но, поскольку это не в моих силах, а вы нуждаетесь в дружеской помощи, я посыпаю вам эти слова и надеюсь всей душой, что они принесут вам хотя бы ничтожное утешение: будьте тверды, дорогая, не поддавайтесь минутному унынию, которое, поверьте мне, так часто проходит без следа…»
Такого Авель еще никогда не слышал и, как зачарованный, пошел к приемнику.
Женщина медовым голосом учила благоразумию и здравому смыслу, пересыпая свою речь нежными словами, вроде «милая девочка» или «дорогое дитя».
Когда беседа кончилась, снова заиграли тот же вальс. Агеда, рассеянно глядя вдаль, крутила радио; потом выключила.
С минуту ни он, ни она не смотрели друг на друга.
Агеда увидела, что на коврике валяется гребенка, и наклонилась ее поднять.
— Слышал?
Глаза у нее блестели, как будто она плакала; вдруг она засмеялась.
— Это я Одинокая, — сказала она.
* * *Этот удивительный вечер сказал ему о ней больше, чем все прежние разговоры. Трудно было выносить жизнь в «Раю», не убегая в будущее или в прошлое и не мечтая о поклонниках и офицерах. Агеда поступала, как все. Матери ее грезились Давид и Романо, сам он думал о боях и окопах.
