Владимир Сорокин - Норма
Калманович понемногу откусывал от своей нормы и быстро жевал:
— Леонид Яковлевич, а правда, что Ботвинник, когда в Англии был на турнире, сам себе нормы готовил?
— Правда. Только не нормы, а одну норму.
— И он сам вылепил?
— Да.
Калманович улыбнулся:
— Кирилл Яковлевич, а помните, вы начали рассказывать, ну про Веру Менчик каламбур…
Зак хмыкнул:
— Про Веру Менчик, которая обожала разменчик на с6 в испанской? Как ты сегодня, да?
— Да нет, ну там с фамилиями шахматистов…
Зак жуя, забормотал:
— Значит, у Веры Менчик с Капабланкой вышел маленький Романновский . Зашли они к Корчмарю, выпили несколько Рюминых Кереса, поели Ботвинника и закусили Цукертортом. Капабланка, надо сказать, был очень Смыслов в Люблинских делах. Поиграв на Гармонисте, он повалил Веру на Рагозина и стал говорить, как он ее Любоевич. Несмотря на то, что Вера была очень Чистякова и Боголюбова, она пообещала быть с ним Ласкер. Но, как известно. Вера Менчик была слишком Богатырчук и у них с Капабланкой ничего не Левенфишло.
Калманович рассмеялся:
— Здорово!
Улыбаясь, Лешинский скомкал свой пакетик:
— Там в середине что-то было, ты пропустил
— Может быть, конечно. Калманович смеялся, качая головой:
— Ничего не Левенфишло!
— Именно, — серьезно проговорил Зак и двумя пальцами отправил в рот отвалившийся кусок нормы.
Дверь приотворилась. Осокин вошел, улыбаясь, коснулся усов:
— Разрешите, товарищи?
Сидящие за длинным столом переглянулись.
Коньшин удивленно приподнялся:
— Коля? Мать чесная, откуда?! Ребята, это ж наш бывший секретарь!
Он рассмеялся, вышел из-за стола и крепко потряс руку Осокина:
— Здорово! Ну и ну! Сто лет у нас не был. Забыл совсем.
Собравшиеся смотрели на них.
— Все новые, — выглянул Осокин из-за плеча Коньшина, — и ни одного знакомого….
— А ты как думал! Умираэт старый члэн, растет новий поколэн!
Сидящие за столом засмеялись. Коньшин повернулся к ним:
— Вот, товарищи комсомольцы, познакомьтесь. Это бывший наш секретарь комитета комсомола, ныне секретарь парткома опытного завода прядильно-ткацких машин товарищ Осокин.
— А мы знакомы, что ты так официально! — улыбаясь, проговорила Храмцова. — Здравствуй, Коля, ты меня и не заметил.
— Ну вот, Анечка, здравствуй. И знакомая нашлась… Здравствуйте, товарищи.
Члены бюро откликнулись вразнобой.
— Ну что, товарищи, по-моему, мы все решили на сегодня? — спросил Коньшин, придерживая за руку Осокина. — С редколлегией все ясно, а вечер это, Саша, ты своих культмассовиков раскачивай.
— Конечно, — кивнул головой Рудаков.
— Ну, тогда до новых встреч, — улыбнулся Коньшин. — Седьмого собираемся.
— Во сколько?
— Как всегда в шесть. А Туманяну, Вера, ты передашь.
— Конечно, обязательно.
— Ну, тогда все.
Вставая, задвигали стульями. Коньшин кивнул Осокину:
— Пошли ко мне.
Они обогнули стол и вошли и небольшой кабинет с широким столом зеленым сейфом и ленинским портретом на стене.
— Нуууу… все по-прежнему, — Осокин опустился в красное кресло. — Только Ленина сменил.
— Да, этот красивей, кажется. Я такого в немецком журнале видел. Это фотографика называется
— Я знаю. У меня брат такие фото делает… Коньшин сел на свое место, шлепнул по столу ладонями:
— Ну, рассказывай!
— С директором лады. С профкомом тоже. Ну, а остальные примыкают.
— Молоток! — расхохотался Коньшин. — Надо в книгу афоризмов занести. Ты там который год? Второй?
— Второй. И здесь четыре, да?
— И на «Ильиче» полтора.
— Аааа… да, да, да. Я забыл. Там ты вроде замещал. Да?
— Да, замещал… Но ты все что-то обо мне, да обо мне. Как у вас-то?
— Альма матер? По-разному. Хлопочем.
— Желдев здесь остался?
— Тут. Куда он денется. На рыклинской кафедре. Скоро защищается.
— Быстро.
— Ну, у него ничего не залежится.
— А Бармина?
— Ушла во ВНИИБТ.
— Простым инженером?
— Она в профкоме там.
— А Витька?
— Гнедышев?
— Да.
— У нас тоже. На ПМ.
— Молодец. Как это он переквалифицировался?
— Долго ли. Он же учился хорошо.
— Ну, а ты когда отчалишь?
— С аспирантурой закончу и уйду.
— Точно?
— Точно. Хватит.
— Это года через два?
— Наверно… — Коньшин достал сигарету, протянул Осокину.
Закурили.
Осокин полез в боковой карман, достал желтенькую пачку жвачки и пакет с нормой.
— Съем-ка у тебя. А то домой не скоро.
— У вас сегодня?
— Да.
Осокин кинул ему жвачку.
— Спасибо. Английская?
— Штатонская.
Коньшин стал распечатывать жвачку, Осокин — пакетик с нормой.
— Сто лет не жевал.
— Ну, вот и попробуй.
— Мятная вроде…
Стали жевать каждый свое.
Осокин уверенно кусал от нормы, Коньшин гонял во рту жвачку.
Позвонил телефон.
Секретарь поднял трубку:
— Коньшин… Внизу? Хорошо. Я Лебединскому передам щас. Спасибо.
Положив трубку, он встал:
— Автобус с реквизитом пришел, Я щас скажу там…
— А что за реквизит?
— Кумач, краски, подрамники для лозунгов.
— Аааа….
Анна Степановна развернула «вечерку» и покачала головой:
— Ииии… вот и на нашей улице праздник… Мишок! Таблицу напечатали.
— Щас тыщу погасим, мам, — Михаил вышел из соседней комнаты, заглянул в газету. — Это что, пятидесятый год?
Анна Степановна сощурилась.
— Без очков не вижу… принеси-ка очки… да! И шкатулку с комода.
— Щас, мам.
Она отодвинула в сторону сахарницу, чашку с недопитым чаем, расстелила газету на столе.
Михаил принес очки и небольшую резную шкатулку.
— Поставь на стул, — Анна Степановна одела очки.
Михаил поставил, открыл.
Конверт с облигациями лежал внизу.
— Пятидесятый, — склонилась над газетой Анна Степановна, — Ну, давай посмотрим. Я сначала, а ты проверишь.
Михаил вынул облигации из конверта.
— Там разложено по годам.
— Вот пятьдесят пятый, пятидесятый, … вот, мам…
Она взяла облигации, слюня палец, отделила первую:
— Так, значит, пятидесятый, давай сначала двухсотрублевые… Ноль восемьдесят, пятьсот сорок шесть…
— Ноль восемьдесят… восемьдесят три….
— Ноль восемьдесят три… шестьсот… четыреста…
— Попала! Четыреста девяносто пять и по пятьсот семьдесят.
— Да. Есть одна.
— Двадцать рубликов.
— Погоди-ка, тут еще… ноль восемьдесят три пятьсот тридцать два.
— Ага! Откладывай сюда.
— Теперь ноль шестьдесят один, двести восемьдесят.
— Ноль шестьдесят… двести семьдесят пять… нет вроде…
— Как нет! Попали. Видишь, с семьдесят пять по девяносто пять.
— Точно! Молодец. Действительно есть… девяносто пять… Возьми.
Михаил отложил облигацию.
— Теперь… ноль сорок один двести десять…
— Так, вот двести шестьдесят пять… нет. Сто пятьдесят по сто девяносто пять… нет…
— Нет. Оставь ее.
— А это какие?
— Это сторублевки.
— А что это написано.
— Это дедушка твой так расписывался. Это ведь его. Из последней драли … А это бабушкина… А вот и мои… тоже… девятьсот рублей получала. А в год больше тыщи выдирали. Так. Вот эти проверили.
— А маленькие?
— После. Давай. Ноль девяносто один… девяносто…
— Девяносто один двести… сорок… нет что-то.
— А вот… двести шестьдесят… нет, проскочили. Немного совсем.
— Рядом почти… Еще две большие?
— Ага. Смотри сам, ты счастливый.
— Ну-ка. Ноль двести пять четыреста тридцать. И эта четыреста тридцать семь… Есть! Четыреста десять по четыреста девяносто пять.
— Ну! Девать некуда будет. Давай маленькие.
— Маленькие… А красивые они…
— Толку что… Смотри вот эти. Они все подряд идут.
— Точно… Ноль шестьдесят три сто девяносто девять… так… так… есть! Все, наверное. Четыре все.
— Ну, Мишка, молодец!
— Возьми. А эти какие?
— Это пятьдесят первый.
— Большая пачка.
— Большая… дедушка, бабушка и я. Втроем.
— А дядя Костя?
— Ну, он ведь только в пятьдесят седьмом приехал. А его облигации у Надежды Ивановны. Он вообще их выбрасывать хотел. В шестьдесят восьмом, переезжали когда, он брать не хотел. На помойку, говорит, выкину. Надя еле уговорила.
— У нас Бахмин рассказывал, один на помойке чемодан нашел целый. С облигациями.
— Да. Многие выбрасывали. Думали, что теперь фиг получат. Особенно после реформы. Я вон прошлый раз гасить ходила, а одна старушка говорит, я, говорит, под обои их клеила. А сейчас уже не отдерешь.
— Конечно. Тоже догадалась… это еще обиднее, чем на помойку…
— Это что, мы пятьдесят четыре рубля погасили?
— А что, мало?
— Да, ничего… А подумать, Миш, так что б им, например, весной взять и объявить, мол, приходите и всем погасят за пятидесятый год. И номеров никаких и волокиты.
