феникса в человечьем обличье, но не ради того самого, пояснила она кардиналу Рагузскому, но ради чести своей и чтобы Джина не могла похвастать, что утерла ей нос. Правду сказать, вся Венеция только и говорила, что о сыне султана и о победе Джины над красавицей Империей, поелику сей добрый магометанин, храня верность своей голубятне, и слышать об Империи не хотел. Джина разъезжала в открытой гондоле перед дворцом Доро, поглядывая на окна его, а не на принца, и поигрывая своей прекрасной цепью так, что вода в канале вспыхивала огнем. Египтянин присоединил к этой цепи застежку адамантовую, каковая ценилась дороже, нежели вся цепь. И вот однажды от дерзости сей госпожа Империа поклялась потайным своим руном, что заполучит сего турка, а когда кардинал указал ей на трудности сего предприятия, отвечала, что, ежели он не доставит ей принца, она выставит его преосвященство вон, как бездельника и грубияна, а выберет себе в господины и повелители того, кто бросит в ее постель названного турка, и что она, красавица Империа, может позволить себе такую же прихоть, как какая-то Корнаро. Кардинал день напролет чесал свою бороду, думая над приманкой для поимки турка, и придумал. Воспользовавшись хитрым предлогом, он послал слуг, кои препроводили означенного принца во дворец Корнаро, сказать ему, что синьора Корнаро умрет, ежели он не соблаговолит в последний раз одарить ее блаженством, и эти слуги, сдобренные не малой мздою, вечером привели юного турка к кардиналу, каковой с победным видом представил его красавице Империи, как знак любви своей, готовой на любые жертвы. При виде Моей Госпожи, каковая в наилегчайших одеяниях возлежала на подушках красного бархата, принц был ослеплен, впал в любовное неистовство и признал, что мир христианский во всем превосходит Полумесяц. Добрый кардинал, зело опечаленный, направился было к выходу, дабы дать своей дражайшей полюбовнице утолить свою прихоть, но Империа повелела ему остаться, чему он повиновался охотнее, нежели повелениям своей матери-Церкви, и воочию узрел нежности божественные и ласки, коими хитрая женщина опутала-окрутила означенного турка и повязала его по рукам и ногам, да так, что назавтра Джина, обнаружив, что свергнута с трона его сердца, в коем она царила, уверовала, что соперница воспользовалась любовным напитком, и впала в глубокую грусть-тоску, невзирая на утешения ее турка, каковой перенес любовное неистовство, в кое повергла его красавица Империа, на Джину, а та любила его столь безумно, что была счастлива, хоть и видела, что удары достаются ей рикошетом, что турок покидает ее, дабы направить свои стопы в треклятый дворец Доро, желая сломить суровость красавицы Империи, возвращается, не отведав ее, и ложится с Джиной. Так продолжалось неделю, к великому удивлению града Венецианского. Кое-кто уверял, что никогда еще волан не подавался столь прекрасными ракетками: венецианцы завсегда отличались острым языком. В конце концов, когда сей турок вознамерился утопиться в канале, а кардинал его остановил, в шутку сказав, что наш Господь велит спасать неверных, красавица Империа, видевшая все своими глазами, небрежно заявила, что дозволит ему возлечь с ней этой же ночью, коли он принесет ей золотую цепь Джины. Турок похолодел, ибо он успел спустить в Венеции все свое достояние, истратив оное как на подарки Джине, так и на подношения госпоже Империи, и уже послал к султану за пополнением своего дорожного кошеля. Сей бедный принц воротился к Джине, бросился к ее ногам и, заливая их слезами, высказал свою безумную просьбу, объяснив, что только при этом ужасном условии он сумеет насладиться госпожой Империей. Джина, тронутая неотразимыми взглядами смуглолицего красавца, недолго думая сняла с себя цепь и промолвила:
— Иди, друг мой милый, будь счастлив благодаря мне, и пусть эта гордячка унизится и повержена будет в делах сердечных жертвой, на которую она никогда не сподобится.
Явившись к красавице Империи, турок вручил ей цепь и смело улегся на ее ложе. На исходе вечера, когда он утишил свою первую жажду, она спросила, какой такой хитростью выманил он или какую сумму заплатил за цепь, обернув каковую девять раз вокруг пояса красавица Империа намеревалась пройтись по Венеции, подобно тому как во времена оны полководец Ахилл привязал к своей колеснице труп Гектора. И тут турок чистосердечно повторил ей слова Джины. Госпожа Империа почувствовала, сколь задето ее королевское величие, и измыслила нанести сопернице решающий удар. Поутру она села с прекрасным принцем в гондолу и, не таясь, на виду у всей Венеции прибыла во дворец Джины, каковую застала в слезах и отчаянии, лишившуюся всего и вознамерившуюся с жизнью своею покончить.
— Вот, синьора Джина, — сказала госпожа Империа, — возвращаю вам вашего изменщика, прицепите его к себе на веки вечные.
И она протянула Джине застежку цепи, что кольцами обвивала шею принца. Взволнованная великодушием, равным ее собственному, Джина прижала к сердцу своему красавицу Империю и посреди тысячи безумных и радостных слов признала, что почитает ее прекраснее себя.
Сие происшествие наделало в Италии и прочих государствах такого шуму, что мессир Петрарка поведал о нем прекрасной своей возлюбленной Лауре[162], надеясь привить ей вкус к благородству, и отсюда следует мораль, что любовь…
Как три паломника языками чесали
[163]
Время действия: приблизительно конец XIV века.
В те времена, когда паломники устремлялись в курию Римскую, дабы получить отпущение грехам столь тяжким, что папа повелел никому, выключая его самого, в них не исповедоваться, случалось им встречаться на постоялых дворах и делиться друг с дружкой своими злоключениями. Кое-кто утверждает, будто по пути в Рим эти странники не пьют ничего, окромя воды, зато на обратном пути им страсть как хочется смочить горло святой водичкой из погреба. И вот однажды в портовый трактир на берегу соседнего с Римом моря зашли три паломника. Оказалось, трактир битком набит, и потому пришлось им спуститься в подвал, и там, сидя на лавках, они пили-ели до самого утра, хотя им никогда не доводилось читать мудрецов, возглашающих, что, дабы скоротать ночь, лучше всего спать, а коли спать неможно, то пить. Первый из сей троицы пришел из Алемании и был бароном немецким и человеком добродушным. Второй был старый английский моряк, а при нем был и третий — бедный провансальский матрос, каковой жизни вовсе не нюхал ввиду того, что родители его, люди бедные, когда он родился, бросили его на судне, и с той самой поры и доднесь ходил он по морям, нигде не останавливаясь, пока на беду свою не сошел в гишпанском порту и
