Кнут Гамсун - Редактор Люнге
— Нет. Не в большем подчинении, чем теперь.
— Не в большем, чем теперь? Мы не подчиняемся Швеции, мы самостоятельный народ, по первому параграфу основного закона. Ну, напишите эти статьи для «Газеты», и вы ничем не будете связаны и выскажете своё мнение. Тогда мы посмотрим, что из этого выйдет...
Илен вышел и закрыл за собою дверь.
Но как раз в это мгновение, когда Люнге так сильно нуждался в покое для той работы, которая во время посещения Шарлотты была отложена в сторону, в контору являлись посетители один за другим и мешали ему.
Он уж так долго наслаждался спокойствием, но наконец прачка из Гаммерсборга опять пришла, в третий раз. Он совершенно забыл о её воззвании, его лёгкое сердце совсем забыло эту женщину. Но чем, собственно, считали «Газету» все эти люди? Была ли она такой бумагой, на которой можно помещать всевозможные вещи, или она такой бумагой не была?
— Я видел ваше воззвание, мы не можем принять его, — говорит он.
А затем начинает быстро перебирать различного рода бумаги.
Женщина продолжает стоять, она не говорит ни слова, но продолжает стоять.
— У нас нет для него места, — говорит Люнге снова и подаёт женщине воззвание.
Она не была самой привлекательной особой, которую он когда-либо видел; эта женщина, которая мыла, сама далеко не была чиста. Чего она стоит и ждёт здесь? Он привык, чтобы знали, что раз он дал ответ, то другого ответа ждать уж нечего, его слово было словом.
— Значит, вы не можете его поместить? — спрашивает женщина спокойно.
— Нет. Разве вы не можете отнести его в «Вечернюю Почту»14?
Женщина не отвечает, она притворяется, что не поняла.
Люнге хватается за свой карман. Если бы у него были с собою деньги, он всё-таки дал бы ей крону, несмотря на её непривлекательный вид, видит Бог, он дал бы. Он не был бессердечен, но ему надоели постоянные просьбы этой женщины, она уж не могла его растрогать, и у него не было с собою денег. Он был, в сущности, очень рад, когда она наконец ушла. Что ему оставалось от такого рода помощи? Ничего, одна неблагодарность и быстрое забвение...
— Войдите!
Входит пожилой господин. Люнге встаёт и называет его Бергеланном. Это был норвежский политик и заводчик Бергеланн, в настоящее время — член королевской комиссии. Он бледен и говорит коротко, печальным голосом.
— Нас постиг тяжёлый удар! — говорит он.
— Удар? Что случилось, кто-нибудь умер?
И Бергеланн рассказывает медленно и грустно, что он пришёл сообщить о смерти председателя одельстинга. Он умер сегодня утром, внезапно, без предшествовавшей болезни, скончался от удара.
Люнге вздрагивает, он тоже потрясён, он спрашивает несколько раз:
— Председатель одельстинга? Вы в этом уверены?.. Вот несчастье! Самая крупная сила левой, её надежда и опора во всех затруднениях!
Люнге на мгновение охвачен глубокой и искренней печалью. Он ясно видел всё значение этого прискорбного события, из-за которого его партия лишилась одного из самых умных и благородных представителей в палате депутатов, почтенного человека, которому даже правая оказывала большое уважение. Он сказал глухим, слегка дрожащим голосом:
— Мы совсем не можем его заместить, Бергеланн.
— Нет, заместить мы его не можем. Я не знаю, что мы будем делать.
Бергеланн просит позволения поговорить по телефону, он хочет сообщить о событии Эрнсту Сарсу. Бергеланн плохо умеет обращаться с телефоном, Люнге делает ему несколько указаний, затем снова садится.
Да, это была очень чувствительная потеря, которая поразила левую именно теперь, когда предстояло так много работы, когда надо было провести так много существенных реформ. Как это печально! Вдруг Люнге захотелось смеяться. Он старался удержаться, но покраснел от напряжения, как рак, и громко захохотал.
Бергеланн кончил, он отходит от телефона и с изумлением смотрит на него. Люнге нашёл повод для смеха, его лёгкая душа снова воспрянула, он ещё борется со смехом.
— Ничего особенного — говорит он и качает годовой. — Наблюдали ли вы когда-нибудь человека, который говорит по телефону? Он кланяется, склоняет голову набок и смотрит участливо, совсем как будто он стоит перед человеком, а не перед деревянным ящиком, Да я и сам поступаю точно так же. Ха-ха-ха!
Но Бергеланн не расположен смеяться, он складывает губы в слабую улыбку, чтобы не быть невежливым, но его губы дрожат. Затем он откидывает со лба седые волосы и отыскивает шляпу, ему ещё надо кое-кому сообщить известие о смерти, к тому же необходимо оповестить правительство. Да, он, в самом деле, мрачно смотрит на будущее.
И Люнге, который уже снова стал серьёзен, согласился с ним.
Когда Бергеланн ушёл, Люнге тотчас же принялся готовить экстренный номер с новостью. Когда вечерние газеты выйдут, он их уже предупредит, через час город будет иметь подробное сообщение. Он сочинил превосходный экстренный листок, своего рода небольшое художественное произведение, в котором в нескольких строках высказал умершему теплую, сердечную благодарность за его неутомимую общественную деятельность; каждое слово было полно чувства, искренней скорби. И Люнге сам остался доволен своим произведением.
Затем он снова принимается за письма и рукописи.
Он останавливается на письме одного неизвестного ему человека, юноши, который жил в каморке на улице Торденшольд и не имел никаких средств к существованию. Если бы у него была хоть более или менее приличная одежда, он бы лично представился редактору. Он просит каких-нибудь занятий, какой-нибудь литературной работы, у него имеется под руками большой роман, но он не готов, и он не может получить за него денег. В этом письме было что-то, что растрогало Люнге, оно звучало так чистосердечно и было так хорошо написано; на глазах у Люнге показываются слёзы, он поможет этому несчастному, даст ему переводную работу, — и он надевает кольцо на правую руку, чтобы не забыть.
Когда он уходил вечером, он остановился перед секретарём и сказал, натягивая перчатки:
— У вас имеется сообщение о докладе председателя одельстинга в P. L. K.?..
— Да, оно только что отослано в типографию.
— Верните его снова, разделите на части и печатайте по четыре вершка каждый день. Надо что-нибудь изобретать, поддерживать в публике настроение. В данном случае человек будет говорить, благодаря нашей газете, через три недели после того, как он умер.
И Люнге ушёл, улыбаясь своей удачной мысли.
VIII
Илен выступил в качестве политического писателя, анонимно, от имени редакция. Его статьи об унии произвели потрясающее впечатление, Люнге снова привлёк на свою газету внимание всей страны. В особенности переполошились на другом конце Христиании. Редактор «Норвежца» откровенно расспрашивал всех людей, с которыми встречался, о том, что это должно означать. «Газета», которая никогда, с тех пор как она существует, не обнаруживала колебания, которая год за годом, в течение двадцати дет, питала такую ненависть к унии и позорному братству, которая даже чуть не задевала его величество, «Газета», редактор которой со сверкающими. глазами и с геройской убеждённостью хвалил Гамбетту15, Кастеляра16 и Ульянова17, печатал хвалебные стихи в честь польского восстания и бразильского переворота, который каждый день в течение всей своей жизни журналиста сочинял статьи, заметки, размышления в истинном духе левой и только левой, — «Газета» переменила фронт! «Покажите нам такого человека, который осмелится взять на себя ответственность за радикальное изменение унии, о котором идёт речь, — говорила она, — мы можем смело утверждать, что такого человека не найдётся!». Это были искренние слова.
Илен совершил своё дело с честным намерением; старая любовь к правой, врождённый запас консервативных наклонностей, конечно, заговорили в нём во время сочинения этих статей. К его собственному удивлению оказалось, что влияние Бондесена не особенно глубоко проникло в его сердце. Поэтому статьи вышли как бы произведениями умеренного правого, который получил возможность обратиться к левым читателям.
Публика никак не могла понять этого странного поступка «Газеты». Органы правой начали её цитировать, ссылаться на неё. Вот не угодно ли посмотреть, даже «Газета» признала наконец политику левых слишком крайней, даже она перестала находить разумным продолжение бессовестного дела попирания священнейших интересов отечества! Но разумные люди, которые понимали всё это, знали в глубине своей души, что это была только шутка со стороны Люнге, чистейший обман, который не надо понимать буквально. Это надо было рассматривать просто как хитрость; нет, с Люнге не так легко справиться, он слишком неуязвим для своих врагов! Он, конечно, дал возможность этому постороннему человеку, — да, постороннему, — немного покувыркаться, статьи были ни больше ни меньше, как «письма в редакцию», за которые сама «Газета» не несла никакой ответственности. Эндре Бондесен стучал по столу и с азартом клялся, что все эти статьи только «письма в редакцию». Когда он узнал от своего друга Илена, кто был их автором, он сначала огорчился, что все его старания обратить Илена были так бесполезны; но затем он стал радоваться, ведь он оказался прав относительно «писем в редакцию». Да, он так и знал, он всё видит, его никто не сумеет обманут там, где требуется политическое чутьё. Илен, конечно, не станет воображать, что его точка зрения на унию и точка зрения «Газеты» — одно и то же? Конечно, он человек учёный, умеет обращаться с душой и находит грибки в сыре, — но пересоздать двадцатилетнюю политику «Газеты» он не может. И нет никого, кто поверил бы в это.
