Станислав Виткевич - Прощание с осенью

— Позволь мне, святой отец, одну лишь вещь, я велю принести сюда телефон из соседней комнаты. Мой жених и мой любовник бились сегодня на дуэли. Я хочу узнать...

— На дуэли! Разве это по-польски? Нет и еще раз нет. А сейчас ты послушаешь, что я скажу.

Сильным ударом пальцев по голубоватому плечу он удержал ее от того, чтобы выскочить из постели. Она зашипела от боли и спряталась под одеяло. Выпштык говорил:

— Мы оба слишком напичканы философией, чтобы не знать, что в конечном счете ни одна известная система не в состоянии разгадать Тайну Бытия.

Геля вынырнула из-под одеяла с выражением сосредоточенным и далеким от всех земных забот. Однако ничего человеческого не проглядывалось в ее лице, несмотря на абсолютный отрыв от земли. Она выглядела как удивительно мудрая птица. «Одухотворенный зверь, а не человек», — подумал ксендз Иероним и продолжил:

— Я не буду переубеждать тебя в ничтожности каждой из систем по отдельности. Но напомню пару для примера, а конкретно те, в которых типически проявляются большие блоки принципиальных проблем. Во-первых, психологизм недостаточен сам по себе и вводит понятия, чуждые принципу «опоры на непосредственные данные», «aus dem unmittelbar Gegebenen».

— Пожалуйста, реферативно, — равнодушно попросила Геля.

— Феноменологизм в окончательном своем развитии не слишком отличается от новейшей версии психологизма, как мы это видим из сравнения «Трансцендентальной систематики» Корнелиуса с «феноменологической философией» Гуссерля. Эйдетическая психология — вот что такое эта первая книга, и ничего больше, если воспользоваться феноменологистской терминологией.

— Но, святой отец, Гуссерль очень бы обиделся...

— Я не вдаюсь в тонкости; меня интересуют масштабные черты. Далее: что дала новая логика в рамках философии? Разве Бертран Рассел сказал что-нибудь существенно новое, имея в своем распоряжении весь тот чудовищный аппарат, который они создали вдвоем с Уайтхедом, похоже, лишь для того, чтобы позволить всем, кто оперирует значками, пренебречь любой мыслью, выраженной иначе, как недостаточно точной. И справедливо заметил Пуанкаре логистикам: «У вас крылья, говорите, так чего ж вы не летите?»

— Ох, и нудный вы, святой отец, как...

— Не говорю уж о жутких в своем бесстыдстве бреднях Бергсона и безнадежной мелочности прагматизма, который во имя полезности любой вздор возводит в ранг истины. Не говорю также о громадной массе примеров и «недомеров». Мы знаем, что физический взгляд по сути является статистическим, что он не дает нам объективной истины, не способен выразить жизнь в своих терминах — он является всего лишь втискиванием реальности, с определенным приближением, в самую подходящую схему в данной точке развития математической фикции. Это приближение в наши дни достигло максимума в теории Эйнштейна, и я сомневаюсь, чтобы оно пошло дальше. Физический взгляд — необходим, это другое, но он необходим вообще, а не в этом или другом своем виде. Но применяется он почти (повторяю: почти абсолютно!) только для комплексов реальности очень разного ряда величин в отношении к нам; в астрономии и строении материи он на своем месте, а каждое движение какой-то живой сущности противоречит всей физике.

— А как вы определяете реальность? — спросила Геля с коварной миной. — Может ли теория множественности действительностей Леона Хвистека...

— Даже не упоминай этого монстра. Действительность одна: ею является совокупность всех качеств — актуальных и бывших, то есть воспоминаний, в длительности всех индивидов на данном временном дифференциале. Хвистек либо взгляды назвал действительностями — но тогда, если не допустить императивных взглядов, можно получить бесконечность действительности, — либо просто его концепция совершенно невнятна и относится к сфере искусства. Как логика я его признаю, как философа — нет. В общем, великие проблемы в науке исчерпаны, если не считать биологии, которая своими весьма наивными концепциями головой будет биться о стену, то есть безнадежно стараться исчерпывающе описать жизнь в рамках механизма, в то время как витализм может блуждать в произвольностях а-ля Бергсон, не нарушая некой границы точности — новых же конечных понятий наука не создаст, ибо число их ограничено.

Он вздохнул, удовлетворенный той массой «трюизмов», которые только что изрыгнул. Трюизмов, разумеется, лишь для определенной умственной среды. Для других же они могли бы стать откровениями, потому что исходили из уст отца Иеронима. А впрочем, это была лишь негативная сторона лекции, трамплин, с которого он должен был взлететь, пружиной, которую он накручивал, чтобы выпустить роковой снаряд, дабы размозжить безнадежный Гелин скептицизм. Но зачем он делал все это? Конечно, «подсознательно» он был влюблен в нее без памяти и лишь поэтому боролся с непреодолимыми умственными трудностями ради спасения ее души — так сказал бы каждый современный псевдоинтеллектуальный фрейдист. Но кто мог знать об этом наверняка? «Не влюбился ли я в нее подсознательно? — спрашивал себя отец Иероним. — Но ведь само это сомнение уже является осознанием предмета сомнения, а значит, не может быть и речи о подсознании. Ergo[17], я вовсе не люблю». Он улыбнулся этим мыслям, представлявшим такой контраст с ранее сказанным, но продолжил:

— А потому, ничего не ожидая от тех, кто старается если не убить, то во всяком случае заменить религию чем-то другим, мы должны прийти к выводу, что религия есть высшее проявление человеческого духа и единственный способ преодолеть Тайну Бытия. Распространенность этого явления, а также, в сущности, всегда одни и те же его результаты: творческое укрепление индивида, равно как и совершенствование социальной организации и всеобщность добра...

— Только до определенного исторического момента эти два обстоятельства усиливаются одновременно, а потом должно произойти жертвование первого в пользу другого.

— Если религия умрет, а это было бы доказательством того, что эксперимент с нами Богу не удался, я соглашусь с тобой, если нет, то неизвестно, какие еще возможности таит будущее.

— Но как раз религия гибнет на фоне исчезновения индивида в обществе.

— Ты говоришь о человечестве, как о какой-то машине. Пока, повторяю, пока не время! Будущее в наших руках, и мы можем его так сформировать, как захотим. Но для этого необходима иерархия духов. Один и тот же супчик вольно хлебать всем подряд, только дух уравнять нельзя, потому что может кончиться терпение Бога.

— Но как воспрепятствовать этому?

— С помощью новой антиматериалистической организации коллективного сознания, а это может осуществиться только через религию, причем — христианско-католическую. До сих пор мы шли в направлении общества.

— Ну, ну, не преувеличиваете ли вы, отец Иероним?

— Нет, знаешь, дитя мое, в общем дело обстояло именно так. Имели место определенные приспособления к условиям — государство, например, церковное, — но несущественные. Течение первоначального христианства дошло до нашего времени. Но как раз сегодня следует усилить этот его индивидуалистический элемент, чтобы не дать обещаниям материалистических систем обогнать себя. Для нас приоритетной задачей всегда было спасение души индивида, а не наполнение желудков массы. Вот все это и доказывает, что желание избежать проблемы религии является симптомом упадка данного индивида, данной культуры, и даже всего человечества, если человечество не свернет с ужасной дороги, ведущей к жизненному материализму и умственному скептицизму, к которым его подталкивает классовая борьба и разрешение ее проблем с помощью социализма, доведенного до крайнего предела, или с помощью синдикализма. Идея огосударствления всего и идея человечества без государства — вот силы, враждебные любому духовному творчеству.

— А есть какое-нибудь другое решение?

— Я не социалист-утопист, я всего лишь священник, — торжественно сказал Выпштык. — Если каждый будет изо всех сил стремиться к христианскому совершенству, производной этих устремлений может быть некое сообщество, форм которого мы сейчас предвидеть не можем.

— О, вот она, вся ваша, святой отец, наивность. А мне иногда охота разрубить этот узел и послать ко всем чертям и папашу, и дворец, и деньги и пуститься во все тяжкие — стать коммунистическим агитатором. Это единственный простой вывод из фундаментальных этических посылок.

— К чему только твоя душа не лежит, дитя мое! Признайся, что иногда у тебя есть желаньице соблазнить меня, — сказал уверенный в себе отец Иероним. За что получил легкий удар по коленке ногой изумительной красоты и белизны, отдающей в голубизну. Он продолжил, не дрогнув даже: — А потому, если не хочешь пропасть в ужасающей пустоте, в которой тебя оставят и люди, завидующие твоему более высокому положению, и твои собственные чувства, ибо порывистостью своей ты сожжешь все нервные волокна, и та мысль, которой ты чванишься, как индюк, ибо можешь насытиться абсолютом точно так же, как и я, то ты должна пойти со мной. Но не из милости, от скуки или потакая собственному капризу, не как гордая своим богатством и красотой банкирская дочка, а как кающаяся грешница в ожидании, когда ей из милости бросят кусок высшего сознания. Боже! — говорил он уже другим тоном, как бы себе. — При одной только мысли о том, что с моим ощущением последних вопросов и ее невместимостью ни в какие понятийные рамки, я мог бы и не стать католиком, меня охватывает ужас, больший, чем тот, который я испытал бы при виде разверзшейся преисподней. — Он сложил руки и застыл в благодарственной молитве.