Чарльз Диккенс - Давид Копперфильд. Том II

Я сейчас же почтительно подал ей чай и, видя, что она по своему обыкновению сидит, вытянувшись в струнку, отважился протестовать против того, что она сидит на сундуке.

— Позвольте, бабушка, придвинуть вам сюда диван или кресло, — сказал я. — Зачем вам сидеть в таком неудобном положении?

— Благодарю вас, Трот, — ответила бабушка. — я предпочитаю сидеть на своей собственности.

И, сурово глядя на миссис Крупп, она заявила:

— Мы больше не хотим утруждать вас, мэм.

— Быть может, мэм, прежде чем уйти, мне прибавить чаю в чайник? — спросила миссис Крупп.

— Нет, не нужно, благодарю вас, — ответила бабушка.

— А не прикажете ли, мэм, принести вам еще маслица? — предложила миссис Крупп. — Не угодно ли вам будет скушать свеженькое яичко сейчас из-под курицы, или, может, поджарить вам сальца?.. Скажите, мистер Копперфильд, что бы я могла сделать для вашей дорогой бабушки?

— Ничего не нужно, мэм, благодарю вас. — ответила бабушка.

Миссис Крупп, все время улыбавшаяся, желая этим проявить свою кротость, державшая голову набок как признак слабости своего организма и не перестававшая потирать руки, как бы показывая, что она всегда готова служить тем, кто достоин этого, удалилась из комнаты, продолжая, склонив голову набок, улыбаться и потирать руки.

— Дик, помните, что я вам говорила о людях, пресмыкающихся перед положением и богатством? — спросила бабушка.

Мистер Дик с довольно испуганным видом, будто он позабыл это, поспешил ответить утвердительно.

— Так вот, эта миссис Крупп из подобных людей, — пояснила бабушка. — Баркис, будьте так добры, займитесь чаем и налейте мне еще чашку. Мне вовсе не хотелось, чтобы та женщина это делала.

Я хорошо знал бабушку, и потому мне было ясно, что у нее на душе что-то важное и что приезд ее неспроста, как это могло показаться постороннему человеку.

От меня не укрылось, как она украдкой поглядывала на меня, причем, сохраняя внешне величавое спокойствие, видимо, волновалась и была в нерешительности. Я стал ломать себе голову над тем, не оскорбил ли я ее чем-либо, и совесть шепнула мне, что до сих пор я не сказал ей о Доре. Неужели это могло обидеть ее? Зная, что бабушка заговорит только тогда, когда найдет нужным, я уселся подле нее и с самым непринужденным, веселым видом принялся играть с кошкой и болтать с канарейками. Но веселье мое было напускное, на душе же у меня было очень тревожно. А тут еще мистер Дик, опершись на свой бумажный змей за спиной у бабушки, то и дело указывал на нее и с мрачным видом покачивал головой.

— Трот… — наконец заговорила бабушка, допив чай, утерев губы и заботливо оправив платье. — Баркис, вам незачем уходить. Tpoт, скажите, вы выработали в себе твердый, самостоятельный характер?

— Надеюсь, бабушка.

— Вы уверены?

— Мне кажется, бабушка.

— Так вот, мой любимый мальчик, как вы думаете, почему я сегодня предпочитаю сидеть на своих вещах?

Не догадываясь, я отрицательно покачал головой.

— Потому, — докончила бабушка, — что теперь это все мое достояние, потому, дорогой мой, что я разорена.

Если бы дом наш со всеми нами вдруг обрушился в реку, то едва ли это могло бы больше поразить меня.

— Дик знает это, — продолжала бабушка, спокойно кладя руку мне на плечо. — Я разорена, дорогой мой Tpoт. Все, что осталось у меня, вот здесь, в этой комнате, кроме коттеджа[3], который я поручила Дженет сдать внаймы… Баркис, этому джентльмену нужно где-нибудь найти ночлег, меня же, чтобы избежать расходов, вы, быть может, устроите здесь, все равно как, ведь это только на одну ночь! Завтра же посмотрим, что нам делать дальше.

Я был выведен из своего оцепенения (у меня была уверенность, что огорчаюсь я только из-за бабушки), когда она, бросившись ко мне на шею, плача, стала шептать: «Горюю только из-за вас, дорогой».

Но через минуту бабушка уже справилась со своим волнением и проговорила тоном скорее торжествующим, чем подавленным:

— Мы с вами, дорогой мой, должны встретить превратности судьбы мужественно и не дать им запугать себя. Нам нужно сыграть свою роль до конца. Будем же, Трот, вести себя так, чтобы несчастье устало преследовать нас!

Глава VI

УНЫНИЕ

Как только я пришел в себя после ошеломившего меня известия о бабушкином разорении, я сейчас же предложил мистеру Дику проводить его в комнатку, где еще недавно ночевал у своей сестры мистер Пиготти.

К дому, где помещалась свечная лавка, а наверху жила няня, вела и те времена низкая деревянная колоннада. Это сооружение привело в необыкновенный восторг мистера Дика и могло бы примирить его со многими неудобствами; а так как, кроме запахов из свечной лавки и тесноты комнаты, других неудобств, к счастью, не оказалось, то мой старый друг был очарован своим новым помещением. Миссис Крупп, когда мы уходили из дому, с негодованием уверяла, что комната, куда я веду мистера Дика, так мала, что в ней и кошки негде повесить. И вот мистер Дик, усевшись на кровати и поглаживая себе колено, совершенно основательно сказал мне:

— Вы ведь знаете, Тротвуд, что у меня нет ни малейшего желании вешать кошек. Я ни одной никогда не повесил. Так что мне до того, что здесь их нельзя вешать?

Я попытался было узнать, известны ли мистеру Дику причины, вызвавшие такую внезапную и огромную перемену в бабушкиных делах, но, как и следовало ожидать, он об этих причинах ровно ничего не ведал. Он смог только рассказать, что третьего дня бабушка обратилась к нему с такой фразой: «Ну, Дик, такой ли вы философ, каким я вас считаю?» И, когда он ответил: «Да, надеюсь», бабушка сказала: «Дик, я разорена». На это он воскликнул: «Неужели?» — и бабушка, к большому его удовольствию, очень похвалила его. А затем они с бабушкой поехали ко мне и дорогой кушали бутерброды и пили портер.

У мистера Дика был такой сияющий вид, когда он, широко раскрыв глаза, с удивленной улыбкой рассказывал мне это, сидя на кровати и поглаживая себе ногу, что мне стыдно признаться, но я вышел из себя и принялся объяснять бедняге, что разорение — это горе, нищета, голод… Однако сейчас же мне пришлось горько раскаяться в своей жестокости. Лицо бедного мистера Дика сразу осунулось, он побледнел, слезы градом покатились по его щекам, и он так скорбно посмотрел на меня, что смог бы растрогать более жестокосердого человека, чем я. Мне было гораздо труднее снова его развеселить, чем перед этим привести в уныние. Вскоре из его слов я понял (и это я должен был бы знать раньше), что он был сперва так безоблачен только потому, что питал безграничную веру в умнейшую и удивительнейшую женщину на свете и в мои гениальные умственные способности. Повидимому, он считал, что я в силах победить все, за исключением смерти.

— Что же мы можем предпринять, Тротвуд? — заговорил мистер Дик. — Конечно, у меня имеются мемуары…

— Разумеется, — поддержал я его. — Но пока, мистер Дик, самое главное — это иметь добрый вид и не показывать бабушке, что мы озабочены ее делами.

Мой старый друг горячо с этим согласился и стал умолять меня, чтобы я, как только он сплошает, сейчас же вернул его на путь истинный каким-нибудь ловким намеком. Это, по его мнению, при моей гениальной изобретательности, мне ничего не стоило. Но, к сожалению, я, видимо, слишком напугал старика, и бедняга, несмотря на все его огромное желание, не был в силах скрыть свой страх. Весь вечер он то и дело поглядывал на бабушку с таким выражением, словно она все худеет на его глазах. Сознавая это, он, чтобы не выдать себя, старался не поворачивать головы, но зато так вращал глазами, что этим еще больше выдавал себя. Я видел, что за ужином он смотрел на хлеб (случайно небольшого размера) с таким видом, как будто между этим хлебцем и голодной смертью не оставалось для нас ничего более. Когда бабушка стала настаивать, чтобы он ел, как обыкновенно, то я замелил, что он украдкой кладет себе в карман остатки своего хлеба и сыра. Несомненно, бедняга надеялся этими кусочками поддержать нас, когда мы станем умирать с голоду.

Бабушка, наоборот, своим спокойствием могла служить примером для нас всех и прежде всего для меня самого. Она была необыкновенно мила с моей няней, за исключением тех моментов, когда я, позабыв, называл ее Пиготти, и, к моему удивлению, — я ведь знал бабушкино отношение к Лондону, — видимо, чувствовала себя здесь совершенно как дома. Бабушка должна была спать в моей комнате, а я, охраняя ее, — в гостиной. Старушке, при ее боязни пожаров, очень улыбалось такое близкое соседство с Темзой, и, мне кажется, что несомненно несколько успокаивало ее.

— Трот, дорогой мой, — сказала бабушка, видя, что я собираюсь приготовить обычный ее вечерний напиток, — не надо.

— Как, бабушка? Вы так-таки ничего и не хотите?

— Не надо вина, дорогой мой, лучше эль.