Эжен Сю - Парижские тайны. Том II
— Помилуйте, послушайте меня. Предположим, я женюсь на ней, принеся себя в жертву, разве я смогу жить подле этой женщины, которая внушает мне отвращение и презрение? Нет, нет, мы навсегда разъединены, никогда она не встретит мою дочь. Значит, Мария… лишится нежной матери.
— Ей останется нежный отец. После вашего брака она станет законной дочерью владетельного князя Европы, и, как вы уже говорили, ее положение будет таким же блестящим, каким мрачным оно было в прошлом.
— Вы безжалостны… А я так несчастлив!
— Смеете ли вы так говорить… вы, столь возвышенный, столь справедливый, столь благородно понимающий значение долга, преданности, самоотречения. Только что до совершившегося чуда, когда вы оплакивали смерть своей дочери душераздирающими рыданиями, если бы вам тогда предложили: произнесите ваше желание, одно-единственное, и оно будет исполнено, вы бы тогда воскликнули: моя дочь… О, моя дочь… да будет она жива! Это чудо свершилось, вам возвращена дочь… а вы считаете себя несчастным. О монсеньор, только бы Лилия-Мария не услышала ваши слова!
— Вы правы, — заметил Родольф после долгого молчания, — столько счастья, ниспосланного с небес… я его не заслужил… я исполню свой долг. Я не раскаиваюсь в своем колебании, ему я обязан тем, что оно раскрыло предо мной величие вашей души.
— Это вы возвеличили и возвысили мою душу. Все мною совершенные деяния славят вас так же, как все мои хорошие мысли внушены вами. Мужайтесь, как только Мария соберется с силами, совершите с ней путешествие. Приехав в Германию, в тихую и спокойную страну, она совершенно переродится, и прошлое покажется ей лишь печальным забытым сном.
— А как же вы, вы?
— Я… Теперь могу вам сказать искренне, потому что всегда думаю об этом с радостью и гордостью: моя любовь к вам будет ангелом-хранителем, якорем спасения, превратится в добродетель, станет олицетворением будущего. Все, что я буду делать хорошего, будет, совершено по любви и будет обогащать ее. Каждый день я буду писать вам, простите меня за это единственное требование, которое я себе разрешаю. Вы, монсеньор, будете мне иногда отвечать… сообщать новости о той, которую я однажды назвала своей дочерью, — произнесла Клеманс, не в силах сдержать слезы, — я сохраню ее в своем сердце; с годами, когда мы будем иметь право открыто признаться в святом чувстве, которое нас связывало… тогда, я вам клянусь именем вашей дочери, если вы пожелаете, я перееду в Германию, в тот же город, где будете жить и вы, чтоб нам больше не расставаться и прожить жизнь, хоть и не исполненную страстной любви, но, во всяком случае, прожить честно, достойно.
— Монсеньор, — воскликнул Мэрф, входя в комнату, — ниспосланная вам богом дочь пришла в чувство. Ее первым словом было: мой отец!.. Она хочет вас видеть…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Вскоре г-жа д’Арвиль покинула особняк принца, а он поспешно отправился к графине Мак-Грегор в сопровождении Мэрфа, барона Грауна и адъютанта.
Глава XIII
СВАДЬБА
После того как Родольф сообщил Саре Мак-Грегор о гибели Лилии-Марии, она, подавленная этой новостью, которая разрушала все ее надежды, измученная поздним раскаянием, стала жертвой нервного потрясения и страшного бреда. Ее едва зарубцевавшаяся рана открылась, графиня потеряла сознание; подобное состояние продолжалось длительное время, и окружающие подумали, что наступает смерть. Однако, обладая сильной натурой, она перенесла жестокий приступ; луч жизни снова оживил ее.
Сидя в кресле, Сара, погруженная в удручающие размышления, казалось, сожалела о смерти, которая только что ей угрожала.
Внезапно в комнату графини вошел Томас Сейтон, с трудом сдерживая глубокое волнение; жестом он приказал двум служанкам Сары удалиться; она едва заметила присутствие брата.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он.
— Все так же… чувствую сильную слабость… и временами мучительное удушье… Почему бог не взял меня из этого мира во время последнего приступа.
— Сара, — помолчав, продолжал — Томас Сейтон, — вы теперь находитесь между жизнью и смертью… Сильное волнение могло бы вас погубить… но оно могло бы и спасти вас.
— Я не испытываю теперь никаких волнений, дорогой брат.
— Быть может…
— Я с равнодушием отнеслась бы к смерти Родольфа… призрак моей утонувшей дочери… по моей вине… здесь… постоянно здесь… предо мною… Это не волнение… а непрестанное угрызение совести. Во мне заговорило чувство матери после гибели дочери.
— Я предпочел бы видеть в вашем лице женщину, принесшую в жертву родную дочь в неистовом желании стать коронованной особой.
— Жестокие упреки принца заглушили мое намерение, во мне пробудилось материнское чувство… представив себе ужасные муки дочери.
— А если… — сказал Сейтон, взвешивая каждое слово, — если предположить, что свершится невозможное… что произойдет чудо: если б вы узнали, что ваша дочь жива, как бы вы перенесли эту весть?
— Увидев ее, я бы умерла от стыда и отчаяния.
— Оставьте эту мысль, вы были бы слишком опьянены торжеством вашего честолюбия! Потому что, будь ваша дочь жива, принц женился бы на вас, он вам говорил об этом.
— Если допустить столь безумное предположение, мне кажется, что я лишена была бы права на жизнь. Если б я стала женою принца, мой долг был бы освободить его… от недостойной жены… мою дочь — от бессердечной матери…
Томас Сейтон с каждой минутой все больше смущался. По поручению Родольфа, находившегося в соседней комнате, он должен был известить Сару о том, что Лилия-Мария жива, но не знал, как это сделать. Жизнь графини была столь зыбкой, что она могла умереть в любой момент; поэтому нельзя было медлить со свадьбой in extremis,[62] которая должна была узаконить рождение Лилии-Марии.
Для этой печальной церемонии принц привез с собой священника и в качестве свидетелей — Мэрфа, барона Грауна; герцог де Люсене и лорд Дуглас, поспешно предупрежденные Сейтоном, должны были стать свидетелями графини, они также прибыли как раз в это время.
Минуты уходили; но угрызения совести, усиленные материнской нежностью, вытеснили из сердца Сары безжалостные помыслы, поэтому задача Сейтона еще усложнилась. Он надеялся только на то, что сестра обманывала его или обманывала себя и что гордость этой женщины проявится, как только перед ней возникнет корона, о которой она издавна мечтала.
— Сестра моя… — начал Сейтон величаво и торжественно, — я мучаюсь ужасным сомнением… одно мое слово может вернуть вас к жизни… или убить вас…
— Я уже сказала… никакие волнения мне не страшны,
— Однако одно… быть может…
— Какое?
— Если б речь шла о вашей дочери?
— Моя дочь умерла…
— А если она жива…
— Мы только что отвергли это предположение… Довольно, брат, с меня достаточно моих терзаний.
— А если это не предположение? Если по невероятной случайности… на которую мы не могли надеяться… ваша дочь была вырвана у смерти… если она… жива?
— Вы доставляете мне мучения… не говорите со мною так.
— Ну хорошо! Да простит мне бог и да не осудит он вас… Ваша дочь жива…
— Моя дочь?
— Я предупредил ваших друзей, они будут свидетелями… Сбылось наконец ваше сокровенное желание… Предсказание сбылось… Отныне вы принцесса.
Сейтон произнес эти слова, устремив тревожный взгляд на сестру, стараясь уловить на ее лице малейший знак волнения.
К его великому удивлению, лицо Сары оставалось почти бесстрастным; она лишь прижала руки к сердцу, откинулась в кресле, подавив легкий возглас, который, казалось, был вызван внезапной и глубокой скорбью… Затем ее лицо снова стало спокойным.
— Что с вами сестра?
— Ничего… я поражена… неожиданная радость… Наконец мои желания всецело исполнены!..
«Я не ошибся! — подумал Сейтон. — Честолюбие берет верх… Она спасена…»
Затем, обращаясь к Саре:
— Вот видите, сестра! Что я вам говорил?
— Вы были правы… — заметила она с горькой улыбкой, догадываясь, на что намекал ее брат, — холодный расчет во мне опять подавляет чувства материнства…
— Вы будете жить! И любить свою дочь…
— Я в этом не сомневаюсь… Я буду жить… Вы видите, как я спокойна…
— И это спокойствие не притворно?
— Сраженная, обессиленная, могу ли я притворяться?
— Вы теперь понимаете, почему я только что так колебался?
— Нет, меня это удивляет… вы ведь знаете мое неукротимое желание… Где принц?
— Он здесь.
— Я хотела бы его увидеть… до церемонии… Затем она добавила с подчеркнутым равнодушием:
— Моя дочь, конечно, здесь?
— Нет… вы увидите ее несколько позже…
— В самом деле… есть еще время… Попросите, пожалуйста, принца…
