Эжен Сю - Парижские тайны. Том II
— Мой отец, — воскликнула Певунья с таким выражением, которое подвергло мужество Родольфа новому испытанию.
— И в один прекрасный день… — продолжала Клеманс, — быть может, скоро, вы его увидите. Вас, конечно, удивит его высокое положение и знатный род.
— А моя мать, увижу ли я ее?
— Ваш отец ответит на этот вопрос, дитя мое… будете ли вы рады увидеть его?
— О да, конечно, — сказала Мария, опустив глаза.
— О, как вы будете любить своего отца, когда узнаете его! — сказала маркиза.
— С того дня… для вас начнется новая жизнь, не так ли, Мария? — заметил принц.
— Нет, господин Родольф, — искренне ответила Певунья. — Моя новая жизнь началась с того дня, когда вы пожалели меня, отправили на ферму.
— Но ваш отец… вас обожает, — сказал принц.
— Его я не знаю… я всем обязана вам.
— Значит… вы… меня любите… столько же, быть может, даже больше, чем любили бы вашего отца?
— Я вас благословляю, и я вас чту как бога, господин Родольф, потому что вы сделали для меня столько, сколько может сделать один лишь бог! — взволнованно ответила Певунья, забыв свою обычную робость. — Когда эта дама заговорила со мной в тюрьме, я ей сказала то, что говорю всем… да, господин Родольф; встречая очень несчастных людей, я говорила им: надейтесь, господин Родольф помогает несчастным. Тем, кто колебался между добром и злом, я говорила: мужайтесь, будьте добрыми, господин Родольф вознаграждает добрых. Злым я говорила: берегитесь, господин Родольф наказывает злых. Наконец, когда я решила, что умираю, я подумала: бог смилостивится надо мной, если господин Родольф нашел меня достойной его внимания.
Лилия-Мария, увлеченная порывом благодарности к своему благодетелю, преодолела страх, легкий румянец окрасил ее лицо, а ее прекрасные голубые глаза, обращенные к небесам как будто в молитве, сияли нежным блеском.
За возвышенными словами Марии на несколько минут наступило молчание; глубокое волнение охватило актеров этой драмы.
— Вижу, дитя мое, — заговорил Родольф, едва сдерживая свою радость, — что в вашем сердце я почти занял место вашего отца.
— Это не моя вина, господин Родольф, быть может, это скверно с моей стороны… но я сказала вам, что вас я знаю, но не знаю своего отца, — и она, смутившись, опустила голову, — к тому же вам известно мое прошлое… господин Родольф… несмотря на это вы облагодетельствовали меня; но мой отец ничего не знает… о моем прошлом. Быть может, он будет сожалеть, что нашел меня, — с содроганием заметила несчастная девушка, — и раз он, как вы сказали, такого высокого происхождения… он, конечно, будет стыдиться, краснеть за меня.
— Краснеть за вас! — воскликнул Родольф, выпрямившись и гордо подняв голову. — Успокойтесь, бедное дитя, ваш отец создаст вам такое блестящее положение, такое высокое, что даже самые избранные среди великосветских аристократов будут отныне относиться к вам с глубоким уважением. Стыдиться вас!.. Нет… нет. Вслед за королевами, которым вы близки по крови… вы пройдете как равная среди самых благородных принцесс Европы!
— Монсеньор! — воскликнули одновременно Мэрф и Кле-манс, испуганные возбуждением Родольфа и возрастающей бледностью Марии, изумленно смотревшей на своего отца.
— Краснеть за тебя! — продолжал он. — О, если я когда-либо был счастлив и горд своим титулом принца, то только потому, что благодаря моему положению я могу возвысить тебя настолько, насколько ты была унижена… понимаешь ли ты, моя дорогая, моя обожаемая дочь?.. Потому что ведь это я твой отец!
И принц, не в силах более укротить свое волнение, упал на колени к ногам Марии, заливаясь слезами.
— Благодарение богу! — воскликнула Мария, сложив руки. — Мне было дозволено любить моего благодетеля так, как я любила его… Это мой отец… я могу обожать его без угрызений совести… будьте благословенны, мой…
Она не смогла договорить… Потрясение было слишком сильным: Мария потеряла сознание, упав на руки принца.
Мэрф бросился к дверям передней и, открыв их, закричал:
— Доктора Давида… сейчас же… к его королевскому высочеству… там с кем-то плохо!
— Будь я проклят! Я убил ее, — восклинул Родольф, рыдая на коленях перед своей дочерью. — Мария… дитя мое… послушай меня, я твой отец… Прости меня, о, прости… я не смог больше хранить эту тайну. Я убил мою дочь… Господи! Я убил ее!
— Успокойтесь, — сказала Клеманс, — нет никакой опасности. Посмотрите, щеки розовые… это обморок, всего лишь обморок.
— Но ведь она едва оправилась… приступ может ее убить… Какое несчастье, о, горе мне!
В это время Давид, доктор-негр, поспешно вошел в комнату, держа в руке небольшую шкатулку и письмо, которое он вручил Мэрфу.
— Давид… моя дочь умирает… Я спас тебе жизнь… ты должен спасти мое дитя! — воскликнул Родольф.
Хотя и изумленный тем, что принц говорит о своей дочери, доктор бросился к Марии, которую г-жа д’Арвиль держала в объятиях, пощупал пульс девушки, положил ей руку на лоб и, повернувшись к Родольфу, который ждал приговора врача, сказал:
— Никакой опасности… Ваше высочество, успокойтесь.
— Ты говоришь правду… никакой опасности?..
— Да, монсеньор. Несколько капель эфира, и мадемуазель придет в себя.
— О боже… — воскликнул ошеломленный принц, на которого с изумлением смотрела Клеманс, еще не понимая, в чем дело.
— Монсеньор, — сказал Давид, все еще занятый возле Марии, — ее состояние не внушает тревоги… Но свежий воздух ей крайне необходим, следовало бы перенести кресло на террасу, открыть дверь в сад, обморок пройдет.
Мэрф тотчас побежал открыть застекленную дверь, выходившую на огромное крыльцо, образующее террасу; затем вместе с Давидом они осторожно перенесли кресло, в котором без чувств находилась Певунья.
Родольф и Клеманс остались одни.
Глава XII
ПРЕДАННОСТЬ
— Ах, сударыня, — воскликнул Родольф, как только Мэрф и Давид удалились, — вы не знаете, кто такая графиня Сара, ведь это мать Лилии-Марии.
— О боже!
— Я думал, что она умерла!
Наступило глубокое молчание.
Маркиза д’Арвиль страшно побледнела, сердце у нее разрывалось.
— Вам неизвестно и то, — с горечью продолжал Родольф. — что эта властолюбивая женщина, признававшая лишь мое звание, побудила меня в молодости к союзу, впоследствии распавшемуся. Пожелав выйти за меня замуж, графиня причинила много бед своей дочери, отдав ее алчным людям.
— А! Теперь я понимаю вашу ненависть к ней.
— Вы поймете также, почему она хотела погубить вас посредством подлого оговора; обладая безграничным честолюбием, клевеща на тех, кто был мне дорог, она надеялась, что я возвращусь к ней.
— Какой низменный расчет!
— И она еще живет на свете.
— Монсеньор, подобное огорчение недостойно вас!
— Вы не знаете, сколько зла она причинила людям! И ныне, когда я, найдя свою дочь… стремился вручить ее достойной матери. О нет… Эта женщина — демон мщения. Она преследует меня…
— Полноте, будьте мужественны, — сказала Клеманс, едва сдерживая слезы, — вы должны выполнить святой долг. Вы сами сказали в великодушном порыве отцовской любви, что отныне участь вашей дочери должна быть столь же счастливой, сколь несчастной она была в прошлом. Ваша дочь должна быть столь возвышена, как когда-то была унижена. Вот почему следует узаконить ее рождение… а для этого надо венчаться с графиней Мак-Грегор.
— Никогда этого не будет, никогда. Это значило бы вознаграждать вероломство, эгоизм, свирепое честолюбие бесчеловечной матери. Я признаю мою дочь, а вы, как я надеялся, ее удочерите, у вас она найдет материнское чувство.
— Нет, монсеньор, вы так не поступите, вы не оставите во мраке происхождение вашей дочери. Графиня Сара знатного старинного рода; для вас это брак неравный, но он все же достойный. Благодаря этому браку ваша дочь будет законная, а не узаконенная. Таким образом, как бы ни устроилось ее будущее, она сможет гордиться своим отцом и открыто признавать свою мать.
— Но отказаться от вас, господи! Это невозможно. Вы даже не представляете себе, как прекрасна была бы совместная жизнь с вами и дочерью, — теми, кто мне дороже всего на свете.
— Но с вами будет дочь, монсеньор. Всемилостивый бог чудом возвратил ее вам. Считать ваше счастье неполным было бы с вашей стороны неблагодарностью.
— Вы любите меня меньше, нежели я вас.
— Считайте, что это так, монсеньор, и верьте мне: жертва во имя долга покажется вам не столь мучительной.
— Но если вы меня любите, если вы будете огорчаться так же, как я, вы будете глубоко страдать. Что останется вам в жизни?
— Милосердие, монсеньор, это восхитительное чувство, которое вы сумели пробудить в моем сердце… чувство это до сих пор заставляло меня забывать многие горести, и я обязана ему за многие сладостные утешения.
