Эжен Сю - Парижские тайны. Том II
— Вы ее убьете, — воскликнул эсквайр, удерживая принца.
— Она лишь вчера встала после болезни. Во имя ее жизни будьте благоразумны, — добавила Клеманс.
— Вы правы, — едва сдерживаясь, произнес принц, — вы правы, я должен успокоиться, видеть ее сейчас мне не следует, подожду, пока я приду в себя. Да, это уж слишком, слишком, пережить все в один день!
Затем, протянув руку маркизе, он обратился к ней с излиянием сердечной благодарности.
— Я прощен… вы ангел моего искупления.
— Монсеньор, вы спасли моего отца. Богу было угодно, чтобы я возвратила вам вашу дочь, — ответила Клеманс. — Но я в свою очередь прошу простить меня за мою растерянность. Новость меня потрясла. Признаюсь вам, у меня не хватает мужества пойти к Марии, мой вид может ее испугать.
— Кто же ее спас? — воскликнул Родольф. — Видите, какой я неблагодарный, даже не спросил, как это произошло.
— Когда она тонула, ее вытащила из воды смелая женщина.
— Вы ее знаете?
— Завтра она придет ко мне.
— Я премного обязан ей, — сказал принц, — мы сумеем ее отблагодарить.
— Боже, я правильно поступила, оставив Марию в карете, — сказала маркиза, — эта сцена была бы для нее гибельной.
— Несомненно, — ответил Мэрф, — провидению было угодно так поступить.
— Я не знала, пожелает ли принц повидаться с ней, потому-то и решила вначале испросить у него совета.
— Теперь, — заявил принц, придя в себя и успокоив волнение, — уверяю вас, теперь я владею собой. Мэрф, приведите мою дочь.
Слова — мою дочь — были произнесены таким тоном, который мы не смогли бы выразить.
— Монсеньор, вы уверены в себе? — спросила Клеманс. — Будьте осторожны.
— О, не тревожьтесь, я знаю, что ей угрожает, и не стану подвергать ее опасности. Мой добрый Мэрф, умоляю тебя, иди, иди же!
— Не волнуйтесь, — сказал эсквайр, внимательно следивший за принцем, — когда она появится, герцог поведет себя как надо.
— Ну иди же, иди скорей, друг мой!
— Да, монсеньор, позвольте побыть еще минуту, у меня не каменное сердце, — произнес эсквайр, вытирая следы слез, — она не должна знать, что я плакал.
— Чудесный человек, — сказал Родольф, пожимая руку Мэрфа.
— Полноте, полноте… Я не хотел проходить через комнаты в слезах, как Магдалина.
Мэрф направился к двери, но вдруг остановился:
— Монсеньор, что я должен сказать ей?
— Да, что он должен сказать? — спросил принц у Клеманс.
— Что господин Родольф хочет ее видеть, я полагаю, больше ничего! Пусть так и скажет.
— Конечно, самое правильное сказать ей эти слова, — продолжал эсквайр, взволнованный так же, как маркиза. — Я просто скажу, что принц Родольф хочет ее видеть. Ей не придется догадываться, что-либо предполагать, так будет правильно.
Мэрф стоял неподвижно.
— Сэр Вальтер, — обратилась к нему Клеманс, улыбаясь, — вы боитесь.
— Верно, маркиза, несмотря на мой высокий рост и полноту, я все еще колеблюсь.
— Друг мой, будь осторожен, — сказал Родольф, — если ты не уверен в себе, не спеши.
— Нет, нет, монсеньор, — сказал эсквайр, вытирая слезы. — Несомненно, в моем возрасте эта слабость кажется смешной. Не бойтесь ничего.
И Мэрф уверенной поступью, с бесстрашным лицом направился к карете.
Наступило молчание.
Клеманс, смущаясь, подумала о том, что она наедине с Родольфом. Принц приблизился к ней и почти робко произнес:
— Я хотел именно сегодня искренне признаться, потому что наступивший день весьма знаменателен. Впервые повстречавшись с вами, я полюбил вас. Я должен был скрывать свое чувство и скрывал его. Вы сегодня возвратили мне дочь, теперь решите, хотите ли вы стать ее матерью?
— Я, монсеньор? — ответила госпожа д’Арвиль. — Что вы говорите?
— Умоляю вас, не отвергайте меня; пусть этот момент станет счастливейшим в моей жизни, — искренне произнес принц.
Клеманс издавна страстно любила Родольфа, ей казалось, что это сон; признание Родольфа, признание, столь простое и трогательное, выраженное при таких обстоятельствах, доставило ей глубокую радость, но, смущаясь, она ответила:
— Монсеньор, я должна вам напомнить о различии званий, об интересах вашего княжества.
— Позвольте мне прежде всего считаться с интересами моего сердца, соблюдать интересы моей дочери, осчастливьте нас, да, осчастливьте ее и меня, сделайте, чтобы я, находившийся в одиночестве, без семьи, смог бы сказать… моя жена, моя дочь; наконец, сделайте так, чтобы и бедное дитя, не имевшее семьи, смогло бы сказать… мой отец, моя мать, моя сестра, ведь у вас есть дочь, она станет и моей дочерью.
— Ах, сеньор, на столь благородные слова можно ответить лишь слезами благодарности, — воскликнула Клеманс.
Затем, сдержавшись, она добавила:
— Монсеньор, сюда идут… ваша дочь!
— О, не отказывайте мне, — взмолился Родольф, — во имя моей любви, скажите… наша дочь.
— Хорошо, пусть будет наша дочь, — прошептала Клеманс в тот момент, когда Мэрф, открыв дверь, ввел Лилию-Марию в кабинет принца.
Девушка, выйдя из кареты маркизы, стоявшей у подъезда огромного особняка, прошла переднюю, полную выездных лакеев в нарядных ливреях, затем зал ожидания, где толпились слуги, миновала комнату, занятую охраной, и, наконец, оказалась в приемной, где находились камердинер и адъютанты принца в парадной форме. Можно представить себе удивление бедной девушки, не знавшей ничего более роскошного, нежели ферма в Букевале, когда она проходила по королевским апартаментам, сверкающим золотом, украшенным зеркалами, картинами.
Как только она появилась, госпожа д’Арвиль подбежала к ней, взяла за руку и, обняв, словно поддерживая, повела к Родольфу, который стоял подле камина не в силах пошевельнуться.
Мэрф, поручив Марию госпоже д’Арвиль, поспешил исчезнуть за портьерой огромного окна, чувствуя, что недостаточно уверен в себе.
При виде своего благодетеля, своего спасителя, своего бога… созерцавшего ее в безмолвном экстазе, Лилию-Марию, тоже потрясенную, охватила дрожь.
— Успокойтесь… дитя мое, — сказала ей маркиза, — вот ваш друг… господин Родольф, который ждал вас с нетерпением… Он очень тревожился за вас…
— О да, да… очень… очень… тревожился, — пробормотал Родольф, все еще не двигаясь с места; сердце его обливалось слезами при виде бледного и нежного лица дочери.
Вот почему, несмотря на свою решимость, принц вынужден был на мгновение отвернуться, чтобы скрыть, что он глубоко растроган.
— Послушайте, дитя мое, вы еще очень слабы, садитесь сюда, — сказала Клеманс, чтобы отвлечь внимание Марии; и она отвела ее к большому креслу из позолоченного дерева, в которое Певунья осторожно села.
Ее смущение все более и более усиливалось; она была подавлена, голос у нее пропал, она огорчалась потому, что до сих пор не могла вымолвить ни одного слова благодарности Родольфу.
Наконец: по знаку госпожи д’Арвиль, облокотившейся на кресло Марии и державшей ее руку в своей, принц тихонько приблизился к ним. Овладев собою, он обратился к Марии, повернувшей к нему свое очаровательное лицо:
— Наконец-то вы навеки соединены с вашими друзьями!.. Вы их теперь уже не покинете!.. Сейчас важно забыть все то, что было тяжелого в вашей жизни.
— Да, дитя мое, — добавила Клеманс, — лучший способ доказать, что вы нас любите, — забыть печальное прошлое.
— Верьте мне, господин Родольф… и вы тоже, если я невольно и вспоминаю прошлое, то лишь для того, чтобы сказать себе, что без вас… я по-прежнему была бы несчастной.
— Да, но мы сделаем так, чтобы у вас не возникали эти мрачные мысли. Вы будете окружены заботой, у вас не будет времени предаваться воспоминаниям, моя дорогая Мария, — продолжал Родольф, — вы ведь знаете, что это имя дал вам я… на ферме.
— Да, господин Родольф. А госпожа Жорж, которая позволила мне называть ее… моей матерью… как она поживает?
— Очень хорошо, дитя мое… Но я должен сообщить вам удивительную новость.
— Мне, господин Родольф?
— После того как я встретился с вами… выяснилось важное обстоятельство о… вашем происхождении.
— О моем происхождении?
— Стало известно, кто были ваши родители. Знают имя вашего отца.
Родольф произносил эти слова сквозь слезы. Мария, весьма взволнованная, обратила свой взор к нему, и принц смутился.
Другой случай, на этот раз комический, рассеял внимание Певуньи и помешал ей заметить взволнованность принца: почтенный эсквайр, все время не выходивший из-за портьеры и, казалось, внимательно рассматривавший сад, не мог удержаться и громко чихнул, потому что он плакал как ребенок.
— Да, моя дорогая Мария, — поспешила сказать Клеманс, — вашего отца знают, он здоров.
— Мой отец, — воскликнула Певунья с таким выражением, которое подвергло мужество Родольфа новому испытанию.
